Двойники
Шрифт:
Но удар в прозрачный воздух, как в стену. Срыв и стремительный штопор. Не остановить падение. Всё исчезло, ничего нет. Нет вселенной, нет больше лазоревого неба, а есть мутное, налитое снежной тяжестью; и бескрайний снежный мир. Нет, это не может быть миром, это смерть…
Данила открыл глаза. Пятна автомобильных фар на потолке соскальзывают на стены и исчезают. Колыхание занавески. На краю кровати кто-то сидит к нему спиною и смотрит в окно. А ведь всё в порядке, мир на месте.
— Вероника, — негромко окликнул
Она повернулась; профиль античной богини в размытом свете фонарей — точеный профиль и неясное сияние вокруг.
— Вероника, ты тоже от них ушла?
— Все ушли, покинули нас с тобой.
— Значит, скоро рассвет.
Данила потянулся и встал:
— Пойдем-ка в салон, посидим. Всё равно… Что там, Брусничкины, небось, уже всё прибрали?
Так и было. Левосторонние соседи Брусничкины, как оказалось, действительно всё уже убрали и скрылись в своих покоях.
Данила плюхнулся на диван, взял гитару, побренчал, отложил.
— Садись, моя радость, расскажи, как дела. Как там твой Роман, еще жив?
— Надоел он мне. Выгоню я его. Зануда.
— Я его предупреждал. Забавная ты девушка, Вероника, что за чудные увлечения? Нет чтобы какой рок-группой увлечься, марки собирать или записаться в кружок кройки и шитья. Бездарность этот твой Роман. Вот посмотришь, через пару лет возгордится и даже здороваться перестанет. Заделается мелким воротилой шоу-бизнеса, заведет студийку звукозаписи и будет обдирать таких несчастных, как ты.
— Спасибо, как всегда раскрыл мне глаза, теперь я вижу. Даже зажмуриться захотелось. Сам-то как?
Данила подумал, что хорошо бы упросить Веронику спеть. Но пожалел ее и лег на диван, головую ей на колени. Она почесала его за ухом.
— Мур-р, — внятно ответил он.
— Даня, а с чего ты напустился на нашего отца Максимианушку?
— Сволочь он.
— Да это давно все знают. Зачем при гостях, они ведь не поняли?
— Да вот же ж говорю — поплыл я что-то.
— Смотри, за буйки не заплывай, ты у меня один такой.
— Слушай, Вероника, я серьезно — если выплыву, то непременно поженимся и будем жить хорошо.
— Я это так хорошо представляю. Уже лет двадцать пять, двадцать шестой пошел.
— Есть в нас это — терпение. Знаешь, я тебе сейчас сказочку расскажу. Эх… Не моя это сказочка. Ну да ладно. Называется «Радость». В общем, вечер, есть мирная долина, в ней маленький городок. Вечер, то есть «не пылит дорога, не дрожат листы, подожди немного, отдохнешь и ты». Зажглись окна, все заняты обычными вечерними делами, скоро ночь. И вот в селение приходит Бог. Он идет через городок, заходит в дом к философу:
— Здравствуй, человек.
— О, как хорошо, — отвечает философ. — Смотри, какую хорошую книгу я написал.
И достает свою рукопись, раскрывает и радуется так, как не радовался еще никогда в своей жизни.
Заходит Бог к мельнику,
— Здравствуй, человек.
— Смотри, какую чудесную муку я мелю, — отвечает обрадованный мельник, — какая она чистая и легкая.
И берет из мешка горсть муки, и сыплет ее из ладони в ладонь. И радуется так, как никогда еще в жизни не радовался.
Заходит Бог в один дом, прямо в комнатку, где играет маленькая девочка.
— Здравствуй, дитя.
— Смотри, какие хорошие у меня дети, — и показывает две тряпичные куклы. — Вот моя дочка, уже поздно и она хочет спать. А вот сынок, — и она поднимает тряпичного клоуна. — Он у меня непослушный, но я его покачаю вот так, и он тоже уснет.
И девочка качает обе свои куклы и радуется так, как никогда уже, быть может, не приведется ей радоваться в этой жизни.
Спит городок в долине. Спит, улыбаясь во сне, философ; и мельник спит, улыбаясь; и маленькая девочка со своими куклами-детками.
А Бог пошел дальше.
— Какая странная сказка, — задумчиво сказала Вероника.
— Я, конечно, не дословно, лермонтовское «из Гейне» от себя добавил. Да, конечно, странная.
— А кто автор?
— Некто Пим Пимский, — ответил Данила.
— Странное имя. Что-то я о таком не слышала.
— О нем никто не слышал. Он жил давно и не здесь. Жил по-дурацки. Успел всем надоесть. А потом взял и улетел.
— Как? Так вот взял и улетел?
— Ну, не совсем так, но факт достоверен. Не знаю почему, но мне кажется, что двое взрослых, с которыми говорил бог, обращались не совсем к нему, а скорее к себе. Девочка же с ним разговаривает как с хорошо знакомым человеком. Хотя, может, это только так кажется.
В дверь негромко постучали:
— Вероника, ты еще не спишь? — Голос принадлежал соседке Ирине. — Ты сегодня какими духами пользовалась?
Дверь стала медленно отворяться.
— Вон! — гаркнул Данила. — Живо!
Дверь испуганно захлопнулась.
— Да ты что? — засмеялась Вероника. — Это же Ирина. Воображаю, что она сейчас подумала.
— Хорошо хоть чужие мысли нас не касаются.
— Охо-хох, ну что ж, устраивайся на диване, вот постель. Завтра как обычно.
Вероника пожелала спокойной ночи и вышла.
Когда Данила проснулся, солнечные лучи уже вовсю подзаряжали знаменитые натюрморты Петрухина своей лучистой мощью. Искрящиеся арбузы искрились уж и вовсе неприлично. Всё пространство комнаты тонуло, захлестываемое океаническими волнами петрухинского творческого концепта.
На журнальном столике красовалась, опершись о вазу с давешними розами, записка на почтовой открытке с веселым плюшевым медвежонком: «Даня, поройся в холодильнике. Там кое-что сохранилось от вчерашнего. Дверь как всегда захлопнешь. Я уже ушла на работу. Ты спишь как младенец, просто чудо. Целую».