Двуглавый орел

Биггинс Джон

Я мельком увидел итальянскую машину у нас под хвостом: пестрые зелено-коричневые цвета, как я помню, и только собирался выпустить в аэроплан очередь, когда противник уже исчез под нами. В панике я обернулся к Тотту и почувствовал, как желудок и печень взлетели прямо к голове, когда Тотт вдруг дал полный газ и резко спикировал.

Затем меня резко вжало в пол, а аэроплан жалобно заскрипел в знак протеста: Тотт толкнул ручку управления от себя, входя в мертвую петлю! Я, разумеется, не был пристегнут: на откидном сиденье наблюдателя имелись плечевые ремни, но чтобы стрелять из пулемета, мне приходилось вставать, и ничто кроме силы тяжести не удерживало меня в аэроплане.

Я

все еще с содроганием вспоминаю внезапный тошнотворный ужас, когда вдруг оказался вверх ногами, в трех тысячах метров над лугами и лесными массивами Фриули, судорожно хватаясь за бортики кабины, а двигатель кашлял и глох в верхней точке петли. Затем, когда я уже почти потерял хватку и едва не отправился в свободный полет навстречу смерти (я уже висел в воздухе, как гимнаст, выполняющий сальто на брусьях), нос аэроплана опустился вниз, и мы вынырнули из петли.

И тут я увидел перед нами итальянца, застигнутого врасплох и пытающегося выполнить тот же маневр. Сейчас я вижу это перед глазами так же ярко, как и в то мгновение, тем летним днем семьдесят лет назад, идеальный вид сверху в пятидесяти метрах впереди: черная V-образная маркировка в центральной части верхнего крыла, красно-бело-зеленый итальянский флаг на законцовках и хвостовом оперении, наблюдатель-итальянец отчаянно пытается задрать пулемет вверх в попытке выпустить в нас очередь... Но первым выстрелил Тотт. Принимая во внимание смехотворность наших прицельных приспособлений и крайне примитивную систему вооружения в целом, я думаю, что это до сих пор один из лучших примеров снайперской стрельбы в анналах истории авиации.

Передний "Шварцлозе" загрохотал, на нас посыпались горячие стреляные гильзы. Очередь примерно из десяти выстрелов настигла итальянца, когда тот находился в верхней части петли и корпус летательного аппарата испытывал максимальные перегрузки. Я полагаю, очередь разнесла основной лонжерон крыла, но не могу сказать наверняка: знаю лишь, что мы промчались мимо, уклонившись от столкновения, а итальянский аэроплан, казалось, застыл на крутом подъеме, на мгновение завис неподвижно, будто сомневаясь, стоит ли двигаться дальше.

А потом начал падать. Крылья смялись, как у подстреленной куропатки, он перекувырнулся и вошел в штопор, за пару секунд из хищного, быстрого биплана-истребителя превратившись в мешанину из ткани и деревянных планок. Когда мы потеряли его из виду, нырнув в облако, аэроплан уже распался на части: секции крыла и стойки летели отдельно.

Это оставило нас один на один с последним итальянским аэропланом, который кинулся на нас, по-видимому, нимало не смутившись судьбой напарника. Тотт отправил "Брандербургер" в пологое скольжение с легким креном, а я пытался перебросить пулемет налево, чтобы прицелиться в итальянца, который каким-то образом оказался над нами и метрах в семидесяти позади. И тут я вдруг понял: что-то не так.

Это было удивительно неприятное ощущение; тошнотворное осознание того, будто что-то пошло ужасно, необъяснимо неправильно: когда все обычные сопутствующие полету шумы кроме стрекота двигателя — свист ветра в расчалках, шепот рассекаемого воздуха— внезапно прекратились, и мы стали падать. Лоскутные поля и леса внизу начали бешено кружиться перед моими глазами, и меня осенила жуткая догадка. Мы свалились в штопор.

Полагаю, в те первые дни на заре авиации не было ничего столь же ужасного, как штопор, разве что кроме смерти в горящем аэроплане. Но даже возгорание бензина имело рациональное объяснение, а присущий штопору ужас в том, что сваливание происходило безо всякой очевидной причины.

Только что аэроплан послушно летел куда нужно, а в следующее мгновение— спиралью вниз,

до крушения, словно картонная коробка, и совершенно перестает реагировать на отчаянные попытки пилота заставить его снова взлететь. Левый элерон, правый элерон, рули высоты вверх, рули высоты вниз, полный газ, пока двигатель со скрежетом не разваливается на куски — всё бесполезно.

Единственное, что оставалось — это в ужасе наблюдать, как приближается земля. Не многие пережили штопор, а у тех, кого достали живыми из-под обломков, как правило, крепко шалили нервы, и они никогда больше не летали. Как будто боги верхних слоёв атмосферы приговорили всех пилотов к смерти за наглость и презрение к законам гравитации, но соизволили оставить за собой выбор точного времени, когда приведут приговор в исполнение. Я мог лишь отчаянно цепляться за край кабины и крепко зажмурился, ожидая финального удара.

Думаю, мы свалились на добрую тысячу метров. Затем, так же внезапно, как и свалившись в штопор, "Бранденбургер" застонал, затрещал и снова стал слушаться рулей, полетел прямо и нырнул в облака. Что же касается оставшегося противника-итальянца, то никаких его признаков я не обнаружил. Тотт осматривал небо над нами, пока я с дрожью и белым от ужаса лицом поднимался с пола кабины. Тотта, казалось, вообще не обеспокоил наш кошмарный опыт, и он не выказывал особой благодарности за спасение столь чудесное, что даже я склонялся к мысли (по крайней мере, какое-то время), что бог все-таки существует.

А что касается экипажа итальянского аэроплана, сбитого нами тем утром, то я с трудом представляю, что они могли пережить такое падение. Когда у меня появилось время поразмыслить, мне стало жаль их самих и их семьи. Но, что бы вы делали на моём месте? В те дни до изобретения парашютов — убей или умри сам, и я полагаю, что умереть в воздухе все же предпочтительнее, чем задохнуться отравляющим газом в вонючем блиндаже или быть разорванным на куски случайным снарядом.

Как отмечал один древнеримский поэт, умереть за свою страну — это славно и благородно. Но будь у меня выбор, думаю, я предпочёл бы, чтобы за неё умер кто-нибудь другой. Мы благополучно приземлились в Капровидзе около восьми утра — к моему большому облегчению, поскольку фюзеляж нашей бедной "Зоськи" трещал и прогибался самым тревожным образом в результате диких перегрузок после Тоттовской воздушной акробатики. Даже со своего места я мог насчитать с полдюжины лопнувших расчалок.

Мы выбрались из этой переделки живыми — даже каким-то образом умудрились выйти из штопора. Но, вкусив прелестей пилотирования от Тотта, я теперь понимал, как лейтенант Розенбаум встретил свою смерть над Гёрцем. Если бы я чуть промедлил, когда бросил пулемёт и схватился за перегородку кабины, оказавшись в верхней точке петли, меня бы впечатало метра на два в глубину на пастбище где-то во Фриули. Когда мы заходили на посадку, я увидел, что неподалеку стоит мотоциклист в ожидании, когда разрядят фотокамеру, чтобы он мог забрать коробку с негативами и отвезти её в затемнённую комнату в Хайденшафте.

Мы вырулили к стоянке, и Тотт выключил двигатель, а команда механиков бежала к нам через поле. Внезапная тишина была ошеломляющей после почти двухчасового гула двигателя и рева ветра. Тотт поднял очки, и я увидел, что его глаза воспалены от напряжения, вызванного нашими дикими маневрами над Пальмановой.

Мы оба вымотались от сочетания волнения, высоты, нагрузки и вдыхания паров бензина в ледяном воздухе. Когда я спустился на поле, то заметил, что колени мои дрожат, а сердце все еще колотится после краткого воздушного боя и последовавшего за ним штопора. Франц Мейерхофер первым добежал до меня и похлопал по плечу.