Дягимай
Шрифт:
Юргита кивает, по-детски шмыгая носом. Как хорошо, когда есть такие крепкие, надежные руки, которые могут обнять тебя, как хорошо, что есть такое преданное сердце! И как трудно умолчать о горькой правде ради того, чтобы оно было спокойным…
— Ах, какая я нехорошая, дорогой мой. Не успел ты ноги согреть, а я уже тебе настроение испортила. В такой день! Ну не эгоистка ли я? Даже не расспросила как следует, чем там все кончилось в Вильнюсе?
……………………………………………………………………………………………………
……………………………………………………………………………………………………
Даниелюс. …На этом все мои хлопоты и кончились.
Юргита. Сразу было видно, что вся твоя антиалкогольная
Даниелюс. Когда берешься за такое дело, нужно прежде всего руководствоваться разумом, а не чувствами.
Юргита. Ведь были какие-то шансы, что твою инициативу поддержат другие районы.
Даниелюс. Мы слишком хорошо думали. Малдейкис, тот только посмеялся надо мной. А там, в Вильнюсе, дали понять, что подобные проекты могут привести к тому, что вылетишь из седла. Инициатива, говорят, это хорошо, но лучше, когда она согласована с верхами.
Юргита. Иначе говоря, инициатива сверху. А с детьми ты виделся?
Даниелюс. Да… Но я сразу об этом не сказал, думал, тебе будет неприятно.
Юргита. Почему? Дети — это часть тебя. А ты ведь весь мой.
Даниелюс. Спасибо, милая.
Юргита. Я думала, что твои дети могли бы стать и нашими, доставлять нам обоим радость и счастье.
Даниелюс. Да нет, вряд ли это возможно.
Юргита. Стряслось что-нибудь?
Даниелюс. Кажется, тех детей у меня больше нет. Я давно чувствовал, что понемногу теряю их, но у меня все-таки теплилась надежда — авось верну их. Хотя бы младшего. Он с самого детства льнул ко мне. Если бы я сразу после развода взял его к себе…
Юргита. Ты упрекаешь меня?..
Даниелюс. Юргита!
Юргита. Да, я виновата, что они лишились отца…
Даниелюс. Ах, не надо, дорогая!..
Юргита. Но и ты виноват, ведь по достоинству не оценил преданность любящей тебя женщины, думал, твои дети будут ей в тягость.
Даниелюс. Что ты! У меня нет никакого основания упрекать тебя. Просто я совершенно замотался… Позавчера я провел с ними весь день, и, представляешь себе, когда я поздно вечером пришел в гостиницу, у меня, честно говоря, было такое впечатление, будто я вернулся с похорон, — я умер для своих мальчиков. Конечно, как отца они меня не похоронили — все-таки вместе прожили не один год, — но мы друг друга не поняли. Фима с гордостью утверждала: это ее дети. Да, она права: теперь они ее дети в полном смысле этого слова. Правда, они меня открыто не презирают, однако смотрят на меня глазами матери. Тот, кто для Фимы ноль без палочки, и для них ноль, а кого она боготворит, на тех и они молятся. Мы исходили полгорода, который я люблю и перед которым преклоняюсь, как перед символом нашего прошлого, настоящего и будущего, и чья история мне дорога, но я ни разу не заметил, чтобы сердца их встрепенулись. Единственный раз они оживились — в универсальном магазине. Там я купил младшему магнитофон новой марки, а старшему — модный вельветовый костюм. Мои дети продолжат род Гиринисов, но этого мне мало. Я хочу, чтобы они дорожили тем, что дорого мне.
Юргита. Может, младший согласится переехать к нам?
Даниелюс. Поздно, поздно…
Юргита. Лютукас, куда ты пропал?
Даниелюс. Садись рядом, сынок. Вот где настоящий Гиринис! Одно имя чего стоит — Лютаурас!.. Юргита, милая, прости, что я тебе поплакался в жилетку…
Юргита. Я тебя понимаю, милый.
Часть пятая
ТОСКА ПО ТЕНЯМ
I
Лето в самом разгаре. Кусты крушинника над Скардуписом усыпаны зеленоватыми горошинами завязавшихся ягод, а в старых усадьбах колхозного поселка, там, где была деревня Дягимай, цветут липы, от них струится приятный аромат меда, а в ветвях неистовствуют, жужжат пчелы. Пройдет неделя-другая, и зеленая одежда лета выцветет, желтизна пометит поля и посевы, каждый лоскуток, где, кажется, вчера еще весна расправляла свои цветастые крылья.
Йонас Гиринис проснулся, когда солнце только-только взошло, собрался было влезть в штаны, но раздумал, лениво закрыл глаза и проспал до самого завтрака. Когда он слезал с кровати, то почувствовал, что у него кружилась голова, какая-то слабость теснила грудь, все тело томила усталость. Но позавтракав, послонявшись по усадьбе, насытившись вдоволь свежим утренним воздухом, он воспрял духом. «Э, да разве поймешь старого человека, — успокоил он себя, радуясь, что дети не заметили его недуга. — Машина и та с годами начинает барахлить… Нет, нет, нового сердца никто не вставит, никто. Видно, откуковал свое. Мортяле, царство ей небесное, зовет…»
— Эй, вы, не забудьте… Послезавтра Даниелюс с Юргитой и внучком в отпуск пожалуют, — напоминает Йонас Гиринис женщинам, возвращающимся с огорода с охапками свекольной ботвы для свиней.
— Тоже мне отпуск — одна неделя, — машет рукой Юстина.
— Могли бы и на целый месяц, что тут такого? — гасит пыл свекра Салюте. — У нас что — накормить нечем, постелить негде? Вы, батя, не волнуйтесь, лицом в грязь не ударим.
— Смотрите у меня!
— Да если бы у нас нечем было, деревня накормила бы, — прыскает Юстина. — Все только и спрашивают, когда Даниелюс пожалует, каждый грозится в гости его позвать. Старуха Ралене даже сладкий сыр с тмином собирается сделать: забыть не может, как секретарь велел своему шоферу остановиться и подбросить ее до Епушотаса.
— Нашла за что благодарить, — перебивает дочь Йонас Гиринис, но в голосе его нотки гордости, — Даниелюс что — барин какой, что ли, не сын Гиринисов? И я, коли в телеге место было, никогда не оставлял на дороге пешего, никогда не пролетал мимо.
— Никто и не говорит, что Даниелюс барин, — соглашается Юстина. — Люди его хвалят: каждого, мол, понимает, кого надо, мол, утешит, наставит… Эх, кабы таким для своих, для родни был…
— А чем, скажи на милость, тебя-то обидел?
— Чего там, не обижал… Но вот помочь Унте «Жигули» без очереди достать не желает…
— И правильно делает. Ты только подумай, если бы мы все стали порядок нарушать, что было бы? Я родился и вырос без этих ваших блатов, хочу, чтобы и дети мои о них не знали. А теперь что же получается — кто горазд, тот и хватает что получше да покрасивей, только бы обставить других! А уж мало кто о главном голову себе морочит — о чести, о совести…
Юстина и Салюте не хотят согласиться со стариком: кому нужен этот блат, эти знакомства, когда всего вдоволь?
Но Йонаса Гириниса голыми руками не возьмешь: человек должен быть человеком всегда и везде. Есть у тебя краюха хлеба, будь добр, поделись ею с другим, даже если придется от голодухи помереть.