Дягимай
Шрифт:
— Очень… — досадливо бросила Юргита, раскусив его хитрость. Она хотела отчитать Малдейкиса и потребовать, чтобы он больше не ловчил, завел мотор и ехал дальше, но почему-то побоялась показаться смешной и банальной. — И вы в поисках этой романтики отъехали километров пятнадцать в сторону?
— Да, виноват. Признаюсь. — Малдейкис снова захлопнул дверцы и откинулся на сиденье. — Противная дорога. Устал. А до Епушотаса еще километров двадцать. Противная дорога — это еще полбеды. Но вот прелестная женщина, которая хотя и рядом, но абсолютно равнодушна к тебе… Чертовы нервы,
Юргита рассмеялась:
— Вы выбрали себе профессию не по призванию, товарищ Аполинарас… Может, не поздно еще испытать свои силы на сцене какого-нибудь народного театра?
— Так что будем делать, Гита? — спросил Малдейкис, беспомощно развалившись на сиденье. — Передохнем в этом домике на курьих ножках, как рекомендуют в таких случаях правила дорожного движения, или, плюнув на смертельную усталость, двинемся вперед, хотя авария почти обеспечена?
— Может, рискнем.
— Вы храбрая женщина, — тяжело вздохнул Аполинарас и повернул ключ стартера. Раз, другой. Но мотор только чихнул и замолк. Попутчик Юргиты еще раз попробовал включить зажигание, но, ничего не добившись, вылез из машины и, откинув капот, принялся копаться в моторе. — Черт побери, неужели беду накликал? — сказал он, сев за руль. И в самом деле, сколько он ни поворачивал ключ стартера, двигатель не издал ни звука.
— Да не мучайтесь, — насмешливо произнесла Юргита.
— Не верите? — Малдейкис сидел расстроенный, вперив бессмысленный взгляд в дорогу, видневшуюся сквозь переднее стекло и тускло освещенную подфарниками. — Ах! И чего эта любовь не выделывает с человеком!
Юргита вызывающе расхохоталась.
Не прошло и десяти минут, как они уже сидели в домике у окна. Камин был полон дров и хвороста, оставалось только разжечь. Рядом с ним высилась кучка березовых чурок — про запас. Поначалу неприятная прохлада сочилась сквозь одежду, но мало-помалу огонь разгорелся так, что Юргита и Малдейкис должны были отодвинуться вместе с креслами подальше от него.
Малдейкис встал и, не спросись, погасил свет. Повернувшись боком к камину, Юргита смотрела на заиндевелые — во всю стену — окна домика, на мечущиеся таинственные тени и совсем не досадовала на это ночное приключение. Ей вдруг вспомнился давний вечер с Ричардасом, вспомнился только на одно-единственное мгновение. Пронесся мимо, как пассажирский поезд, ярко сверкнул окнами и скрылся в ночной темноте. И оставил только грусть, обременившую сердце. Будь рядом близкий человек… Но где он? За сотни километров. Занят — дела, дети…
«Если бы Даниелюс не уехал, я бы здесь не сидела…» — посетовала Юргита.
— Вы все еще заняты самосозерцанием? — произнес с хрипотцой Малдейкис. — Может, сухого вина выпьем?
«Да. Возьму и выпью, — пригрозила она кому-то. — Почему бы не развеяться с интересным мужчиной, если рядом своего нет?» А вслух сказала:
— Здесь есть даже вино? Вы просто маг и волшебник, товарищ Аполинарас.
Малдейкис скрылся за камином и вскоре появился, держа в руках бутылку
— У каждого свое хобби. Кто собирает почтовые марки, кто пописывает плохие стишки, а я больше ценю любовь, нежели графоманию.
— Златоуст вы, товарищ Аполинарас, непревзойденный, — Юргита прищурилась от пламени и протянула руку к полному фужеру. — Думаю, удайся вам один стишок, вы бы их всю жизнь писали. И не только писали, но и забросали бы ими все редакции. А для Даниелюса это только забава.
Малдейкис, сердясь на себя за то, что обидел Юргиту, стал извиняться. Да, она права, графоман не тот, кто пописывает стишки для своего удовольствия и знает им цену, а тот, кому его собственные вирши кажутся гениальными и кто старается их во что бы то ни стало пристроить…
— Даниелюс — наивный ребенок, — серьезно закончил Малдейкис, подняв фужер и взглядом подбодрив Юргиту. — Сочинительство для него — игра, забава. А разве можно, Гита, завидовать ребенку, играющему с куклой?
Юргита пригубила вина. Камин жарко пылал. Она обмякла, слегка кружилась голова. «Игра… Да. Если я его люблю, то и за это… за его ребячливость…»
— Какими бы его стихи ни были, они замечательны уже тем, что, сочиняя их, он как бы отряхивает с себя пыль будней. Немногие люди обладают такой способностью к обновлению, как…
— А вы не выдаете желаемое за действительность?
Она вздрогнула и уставилась на Малдейкиса: усомнилась, это его слова или ее внутренний голос.
— Вы что-то…
— Да. — Он придвинулся к ней поближе. — Разрешите, я вам долью?
Она покачала головой и метнула взгляд на свои часики, висевшие на шее.
— Уже за полночь. Пора кончать наши романтические посиделки.
— Прекрасные посиделки, позвольте заметить. Пока буду жив, не забуду вашего лица, озаренного мерцающим светом камина… — Малдейкис опустился на колени, обхватил ее ноги и осыпал их пылкими поцелуями. — Будьте моей… моей… моей… — бормотал он, уткнув голову в ее подол.
Юргита вскочила.
— Подайте мне шубу, — приказала она, покраснев.
Малдейкис, опомнившись вдруг, поднялся.
— Да, пора ехать, — покорно произнес он. — Простите меня. Когда вы рядом, я теряю голову.
— Не надо, товарищ Аполинарас. — Юргита злилась на себя за то, что голос ее звучал не так строго, как ей хотелось.
— Знаю, что не надо, но… — Малдейкис накинул на нее шубу и на миг прижал к себе. Но отпустил раньше, чем Юргита успела повернуться к нему. — Простите…
Юргита махнула рукой и направилась к дверям. Последние слова Малдейкиса были искренними и правдивыми.
VIII
С грохотом приближался поезд.
Юргита стоит на перроне, смешавшись с толпой. Сотрясая землю, мимо проносится паровоз в мокрых пятнах копоти, обдавая лица смрадом топлива. Вот и первый вагон. Второй, третий, четвертый. Тусклые лица за пыльными окнами. Стук колес, скрежет тормозов.
А вот и Даниелюс. Спрыгивает с разбухшим портфелем в руке со ступенек вагона, спешит, улыбается, счастливый, истосковавшийся.