Дягимай
Шрифт:
И напуганный Йонас Гиринис стал пробираться вперед, осторожно передвигая ноги. Вот и мосток через Скардупис. За спиной слышно, как, тарахтя, приближается пустая телега. Старик оперся о поручни моста — передохнет малость, а уж отсюда до дому рукой подать. Он уже видел пустой воз (за ним тянулся столб пыли), в который была запряжена пара норовистых гнедых и которым правил Пранюс Стирта. Да разве кто-нибудь другой так, по-сумасшедшему, может мчаться порожняком, погоняя вверенных ему лошадей и насвистывая: «С бабой дед плясал…»? Развозчик сена сидел, просунув через грядки ноги в резиновых сапогах, простоволосый, без пиджака, в рубахе нараспашку, от которой еще издали разило потом.
— Чего это вы тут перила подпираете? — подойдя, спросил он. — Может, в мою карету сядете, докачу до дому?
— Сяду, — пробормотал Гиринис, выпрямляясь. — Слабость какая-то на меня, Пранюс, накатила… Сердце жмет…
— Умаялись. С таким здоровьем, как у вас, негоже одному из дому отлучаться. — Стирта взял тестя под руку. — Обопритесь на меня и потихонечку, полегонечку…
— Никогда я не раскисал, на здоровье не жаловался, — с трудом произнес старик, нетвердо переставляя ноги. — Дед мой преставился, когда ему за восемьдесят перевалило…
— Раньше люди покрепче были…
— Может, и покрепче, — не стал перечить Гиринис, морща нос, потому что от Стирты несло перегаром. Да и сегодня, видать, зятек с похмелья пару бутылок пива выдул. — Но и со мной в юности мало кто мог тягаться.
— Куда уж там с вами тягаться! Да вы и сейчас как конь-трехлеток, когда его огреешь, — подольстился Пранюс, а сам с надеждой подумал: «Привезу старика, а он, не будь свиньей, скажет Юстине, чтобы сто граммов налила…»
Йонас Гиринис послушался совета, примостился на задке телеги, сел спиной к лошадям. Ноги свисали через перекладину, почти касались земли, болтались.
— Погоди… не спеши… успеешь, — остановил он зятя, который собирался пустить лошадей в галоп. — Сядь-ка рядом, разговор есть… Надо, Пранюс… Разве человек знает… До дому рукой подать, но кто знает…
Стирта, надеясь, что его не забудут, когда он переступит порог Гиринисовой избы, послушно плюхнулся рядом с тестем.
— Скверно живешь, Пранюс, — начал старик, то и дело вздыхая. — Не светит тебе пример твоего батьки, царство ему небесное. Мараешь ты его светлую память. Позоришь не только всю свою, но и нашу родню, всех живых и мертвых. А когда твои дети вырастут и дождешься внуков, то и им не за что будет тебя уважать. Каждый из них оботрет об тебя ноги, как о тряпку, постеленную у дверей, хотя тебя самого давно в живых не будет, и, изредка вспоминая тебя, скажет: «А, жил тут такой Стирта, пьяница, несчастной жене кучу детей оставил…» Уж если ты, зятек, о чести понятия не имеешь, то хотя бы со своей совестью посоветуйся. Она-то у тебя, поди, есть? Может, сморщенная, может, крохотная, как фига, но все же есть? О детях своих подумай, о жене, ежели признаешь над собой их власть, а не власть бутылки. Ты должен дать мне слово… Понимаешь?
Стирта несколько раз кивнул головой.
— Пожалей Бируте. Ведь у тебя в груди не камень, а сердце. До срока ты ее, бедную женщину, в могилу сведешь. Что ты, Пранюс, скажешь господу в судный день, своего ближнего доконав?
— Виноват я, тесть, очень даже виноват, — покаянно прошептал Стирта, окончательно потерявший надежду выпить у Гиринисов стопку. — Но поправлюсь. Обязательно. Давно чую, как за спиной у меня ангельские крылышки растут.
— Негодник… — пробормотал Гиринис, не поднимая головы. — Горбатого только могила исправит. Ну и привел же господь бог в мир столько дряни… Никакого понятия о чести, никакой совести, только смрад сивушный…
Стирта снова одобрительно кивнул, широко усмехаясь в пышные усищи. Потом, как напуганная рысь, прыгнул в телегу и, даже не справившись у тестя, можно ли ехать, вытянул лошадей батогом, влетел на Гиринисово подворье с фасоном, подкатил прямо к порогу и, хоть прекрасно знал, что не полакомится водкой, помог старику дойти до лавки под окнами светелки, потому что изба была заперта.
— Может, говорю, какую-нибудь фельдшерку привезти, — предложил он. — Может, говорю, каких-нибудь лекарств добыть или что?
— Не надо. И без лекарств пройдет.
— Ну да, пройдет, непременно пройдет, — согласился Пранюс и, взобравшись на телегу, умчался в подворья, напевая: «С бабой дед плясал…»
«Вот это зятек, — простонал Йонас Гиринис, устроившись на лавке у жасминового куста. — Летит, мчится, как будто нечистый его гонит. А тесть… тесть пусть подыхает». Однако в глубине души он был доволен, что Пранюс так легкомысленно оставил его одного. Стоит ли из-за какого-то пустяка мчаться за фельдшерицей в колхозную амбулаторию. Всю жизнь прожил без лекарей, без лекарств, здоровье даровали ему только работа и чистый полевой воздух. А теперь, на закате жизни, даже вспоминать неудобно: явится девчонка в белом халате, спустит с него штаны и какого-то керосину, что ли, в ягодицу впрыснет. Нет, нет, на сей раз ему только бог поможет, только бог, как помог он его отцу и матери, его деду и прадеду…
Так решив, Йонас Гиринис приволок из чулана старый кожух, расстелил его в саду под старой яблоней и прилег. Сразу станет легче на сердце от запаха яблок и травы. Нет лучшего лекарства для селянина, чем близость земли.
И впрямь полегчало. Даже дети, собравшиеся вечером после работы, ничего не заметили.
А сегодня утром снова сдавило; конечно, не так, как вчера, когда он шел через пшеницу. Но все же, как будто ножом саданули… Старость, ничего не попишешь, теперь не попрыгаешь, как жеребенок.
Йонас Гиринис слышит чьи-то шаги. Шлеп, шлеп, шлеп. Все ближе и ближе. Но лень поднять веки. Так приятно сидеть на колоде, так удобно и сладко на солнцепеке! И до чего же благоуханны запахи лета, как веет от них воспоминаниями юности! А перед глазами оранжевые обручи катятся один за другим в тумане. Кажется, вот-вот оторвешься от земли с этой колодой, с этим деревянным своим седлом и, точно в сказке, взмоешь в голубое поднебесье и понесешься вскачь…
II
— Не пора ли обедать, отец? — доносится до старого Гириниса знакомый голос. — Ну и нашел же ты местечко для отдыха! Разве в твоем возрасте можно жариться на солнце?
— Присел на минутку. Думал, новое топорище сделаю, да вдруг такая лень одолела…
— Ясное дело, одолеет. Летняя жара и молодого сморит, а ты… Салюте холодный борщ приготовила. И картошку отварила. Душу отведем.
— Холодный борщ, говоришь? Вот это еда! — Гиринис даже усы облизал. Поднялся с колоды, но тут же качнулся назад, словно его толкнули. — Что это за черт меня за зад тянет… — попытался пошутить старик.