Дьяволы и святые
Шрифт:
— Последнее условие, — добавил Проныра. — Здесь каждый сам за себя. Если с тобой что-то случится, мы тебя не знаем. Если что-то случится с нами, ты нас тоже не знаешь. Повтори.
— Каждый сам за себя.
— Отлично. Теперь заткнитесь. Оба. Из-за вас мы пропустили половину Мари-Анж.
В тот вечер, когда они включили радио, я познакомился с Мари-Анж Роиг, идеальной женщиной, образ которой каждый лепил на свой лад, словно неловкий коллаж из элементов красоты, замеченных то тут, то там. Одетая в слишком широкую маечку Камий, склонившаяся к сыну. Женщина с обложки журнала, увиденного во время похода в деревню или в окно везущего нас летом в Лурд автобуса, когда мимо проезжал открытый кабриолет. Мы могли до бесконечности обсуждать, утверждать, что у идеальной женщины должна быть фигура Джины Лоллобриджиды или Софи
Мари-Анж вела передачу «Ночной перекресток», и Дозор слушал ее с религиозным благоговением каждый воскресный вечер по «Сюд Радио» — единственной волне, которую ловил самодельный приемник Эдисона. Голос Мари-Анж поднимался из Андорры к передатчику на Пик-Блане. Оттуда он садился на среднюю волну в триста шестьдесят семь метров (в джинглах не переставали повторять эту наверняка важную информацию). На спине этой волны голос перепрыгивал вершины, бросал вызов холоду, одиночеству, бурям и добирался до нас — мы никогда не думали, что Мари-Анж обращалась и к другим слушателям. В грозу бывало, что голос пропадал, сбивался, а его интонацию насмерть била молния. В такие моменты мы думали, что он больше не вернется. Но голос звучал вечно. Даже теперь, пятьдесят лет спустя, мне нравится думать, что его рассеянное эхо путешествует на скорости звука к скользким границам космоса, что далекий и бесконечный разум поймает его однажды, внимательно послушает и подумает, насколько глупыми, но прекрасными мы были.
Мари-Анж покинула волну час спустя, оставив нас в окружении ночи. Стало чуть холоднее, чуть темнее. Эта пустота между тенями была самой опасной.
— Может, поиграем во что-нибудь? — предложил я.
— В покер? У нас нет денег.
— Можно и без денег.
— Как ты собираешься играть в покер без денег?
— Я вообще не говорил про покер!
— Ну ты же сказал, что хочешь поиграть, так?
— Я подумал про блек-джек, — заговорил Синатра. — Но там тоже деньги нужны.
— Да кончайте со своими чертовыми деньгами. Я говорю об обычной игре. Просто повеселиться.
— Повеселиться?
Они не понимали. Нас по-прежнему отделяла пропасть, хотя я и перешел в ряды профессиональных сирот.
— Мы не знаем, во что играют, чтобы повеселиться.
— Ну тогда сами придумаем.
Ребята переглянулись. Эти четверо всегда смотрели друг на друга, чтобы не упасть, — так ребенок оглядывается на отца, который, не предупредив, убрал маленькие колесики с велосипеда и перестал его поддерживать.
— Можем устроить… конкурс печали, — предложил Эдисон, на языке которого вертелось слово «изобрести».
— Что еще за конкурс печали?
— Тот, кто расскажет самую печальную историю, выиграл. Победитель может распределить между остальными свои общественные обязанности.
— Только не сортиры, — вмешался Синатра, — я их дважды драить не буду.
— А Момо не может участвовать, — добавил я.
— Я начну, — объявил Эдисон.
Солнце поднялось над Сенегалом. Мать Эдисона работала в забегаловке в дельте реки. Там она влюбилась в красивого мужчину в костюме французского дипломата. Тот пригласил ее приехать во Францию, в горы Юра, где он работал на должности в ООН. Никто не объяснил шестнадцатилетней девочке из предместья Сен-Луи, что в горах нет офиса ООН. Дипломат управлял транспортной компанией — и это уже было неплохо. Он снимал квартирку над баром, куда частенько захаживал или отправлял друзей, чтобы заведение подзаработало. Эдисон не знал своего отца, однако тот был белым — это точно. Однажды вечером дипломат пригласил мать Эдисона на светскую вечеринку, а когда красавица из Сен-Луи спросила, что значит «светская», он объяснил: «Вечеринка, на которой точно оценят твою прекрасную шоколадную кожу» — и шлепнул ее по ягодицам. Эдисон так и не узнал, оценили ли на вечеринке шоколадную кожу его матери, поскольку и она, и дипломат погибли, возвращаясь домой. Дипломат перепил шампанского и по иронии судьбы врезался в один из собственных грузовиков, который в тот же вечер припарковали на въезде в город из-за неисправности.
Парни аплодировали с видом знатоков, а затем повернулись ко мне. Я хотел рассказать о самолете, однако вспомнил
— Проиграл, — заявил Проныра, который всегда держал нос по ветру, поскольку наблюдал за севером. — Моя очередь.
Он ворвался в соревнование, словно рухнувшая мебель, унесшая жизни его родителей. Проныра расписывал в деталях поместившуюся в нем одном вселенную, словно из-под кровати смотрел на широком экране настоящий фильм-катастрофу, «Титаник», построенный продавцами снов из обломков бетона, известняка, пыли, криков, а потом — тишины, будто все здание наконец уснуло вместе с башмачником с первого этажа, который обычно работал всю ночь. Хозяева последней пары обуви, на которой бедняга успел поменять набойки, положили оплату на гроб башмачника. Конечно, Проныра выдумывал, но публика принимала за знак уважения и не скупилась на аплодисменты.
Синатра поведал о душераздирающих прощаниях матери и мистера Голубые Глаза. Продавщица из Фижеака в письме объявила певцу, что беременна. Франк ответил, что приедет. Но не приехал, поскольку мать упекли в лечебницу раньше, да и агент-еврей Синатры был против.
— Почему его агент — еврей? — спросил я.
— Не знаю. Просто еврей, и все тут. Какие-то проблемы? Может, ты еврей?
— Нет. То есть чуть-чуть. Мой дедушка был евреем. Я в каком-то смысле на четверть.
— У евреев так не работает. Либо ты еврей, либо нет. В любом случае на четверть — значит, на пятнадцать — двадцать процентов. Ничего страшного.
— Ясное дело, лучше быть на сто процентов кретином.
Синатра с подозрением прищурился, но в ответ я улыбнулся ему до ушей. Эдисон едва сдерживал хохот.
— Ага, конечно, — протянул в итоге Синатра.
Раздались скудные аплодисменты его рассказу. Все повернулись к Безродному. Малыш пожал плечами:
— У меня нет грустной истории.
— Шутишь? Ну ты же наверняка знаешь хотя бы одну? — сказал ему Проныра.
— Не-а.
— Ну так выдумай. Ты же постоянно пристаешь к нам с «Мэри Поппинс». Эта история не грустная?
— Я не знаю.
— Как так?
— Ну, я не видел фильм до конца. Моя приемная мать и ее новый дружок привели меня в кино, но в самом начале фильма поругались. Жан-Пьер сказал Сюзанне, что она шлюха, тогда она вышла из зала. Мэри Поппинс только-только прыгнула с друзьями в мультик, как Сюзанна вернулась с ружьем, Жан-Пьер закричал, она выстрелила, повсюду кровь, пришлось остановить кино, приехала полиция. Так Жан-Пьер оказался на кладбище, Сюзанна — в тюрьме, а я так и не посмотрел «Мэри Поппинс» целиком. Поэтому я теперь ищу кого-нибудь, кто расскажет, что там было дальше. Так что извините, но у меня нет грустных историй.
Через неделю я вместо Безродного натирал паркет, Синатра подметал двор, Проныра полировал сорок две пары ботинок, а Эдисон мыл посуду. Безродный заявил, что он действительно ничего не понимает в наших взрослых играх.
~
Бесконечное ожидание. Каждую субботу, кроме одной. Дом Розы не имел ничего общего с приютом «На Границе» — истинным заведением для покаяния. Черные стены в глубине парка, где аллеи пересекались под прямым углом. Сеть из ставен и пальм поглощала растительность, высвободившуюся из теплиц и клумб с кончиной последнего садовника. Зимой с ранним наступлением ночи по месту бродили спятившие тени. Я поджидал их шаги, боялся встречи на перекрестке аллей с дьяволом в фетровой шляпе и контрактом в руках: «Я сделаю из тебя величайшего музыканта всех времен. Ты услышишь ритм. Подпиши здесь». В других местах, на других перекрестках некоторые соглашались. О величайшем скрипаче Паганини поговаривали, будто его мать продала дьяволу душу ребенка при рождении. И про исполнителя блюза Роберта Джонсона, когда он исчез на несколько недель и из посредственного гитариста превратился в виртуоза. Легенда гласила, что на перекрестке Сорок девятой и Шестьдесят первой дьявол собственной персоной настроил Джонсону гитару. Возможно, и Ротенберг встретил дьявола во время путешествия в Польшу — единственный элемент его биографии, о котором я знал. Только вот Ротенберга, как и Паганини, заставили подписать. Причем не родная мать, а люди в идеально выглаженной форме.