Дюма
Шрифт:
Дюма уже писал другую пьесу, над которой пытался работать пару лет назад, — «Длинноволосую Эдит», вдохновленную картиной Ораса Верне «Эдит ищет тело Гарольда после битвы при Гастингсе» (битва 14 октября 1066 года между армией англосаксонского короля Гарольда II Годвинсона и нормандского герцога Вильгельма; Эдит — жена Гарольда). Писал он не о битве, а о женщине, и действие перенес в XVI век, сделав Эдит женой Синей Бороды (Генриха VIII). Опять не дописал — Буржуа предложил очередное соавторство. «Сын эмигранта»: во время Великой революции маркиз-эмигрант в Швейцарии вступил в связь с замужней женщиной, родился сын, прошло 22 года, маркиз — шпион, его сын — негодяй, вор и убийца, оба попали в тюрьму, отца — на каторгу, сына вешают. Сцена повешения была придумана очень оригинально по тем временам: сводный брат казнимого смотрит через окошко, а зрители видят лишь ужас на его лице. Дюма написал три акта один и акт с соавтором, но подписана пьеса одним Буржуа. Обратите внимание: Дюма не подписывал того, чего не писал, наоборот — писал и отказывался от подписи. Он занимался этой работой ради денег и стыдился ее.
Лето, холера, в стране неспокойно, Перье сменил на посту министра внутренних дел граф Монталиве, главы кабинета нет, Лаффит и Барро снова в оппозиции. Но «системные либералы» теперь так же раздражали Дюма, как и радикалы. «Прийти снова к власти через парламентское большинство, чтобы в политике восторжествовало милосердие, и монархия стала наконец (словечко
1 июля, накануне похорон Эвариста Галуа, король ввел в столицу дополнительные части Национальной гвардии (почти полностью лояльной после чистки рядов). На кладбище говорились речи, до дела не дошло, но 6 июля будут новые опасные похороны. Умер Жан Максимильен Ламарк (1770–1832), наполеоновский генерал, оппозиционер, друг Лафайета, правительство не взяло на себя организацию церемонии, как полагалось по статусу генерала. «Пышные похороны Перье продемонстрировали силу государства; похороны Ламарка показали бы силу оппозиции… Левые и крайне левые решили использовать похороны, чтобы показать свое недовольство и свои силы и, если получится, свергнуть монархию». (Дюма не ошибся, «левый» Луи Блан подтверждал, что такой план был.) Дюма был знаком с семьей Ламарка, пришел с соболезнованиями, его попросили быть одним из распорядителей. В отличие от большинства художественных натур он добросовестно ходил на похороны и организовывать их любил. 5 июня «Национальная» опубликовала порядок шествия и призвала участвовать депутатов, национальных гвардейцев, иностранных беженцев и «героев июля». Артиллеристы шли своей колонной, Александр пошел к Бастиду и Кавеньяку, спросил, что будет и должен ли он что-то делать, ему велели «быть начеку», а сами провели тайную встречу (видно, не такую уж тайную, раз Дюма о ней узнал), на которой решили «действовать по обстоятельствам». Как потом стало известно, в заговоре участвовали все подпольные общества. Самое активное, «Общество галуаз» под руководством чемпиона мира по шахматам Александра Дешапеля (по одним версиям — правительственного шпиона, по другим — легитимиста, то есть сторонника свергнутых Бурбонов), выступало за то, чтобы первыми взяться за оружие, но остальные решили ждать, пока начнет полиция, а в том, что она начнет, никто не сомневался. «Правительство ждало случая применить силу. Единственный выстрел привел бы ко всеобщей резне». Гюго: «С точки зрения власти, мятеж в небольшой дозе не вреден… мятеж укрепляет правительства, которые он не опрокидывает. Он испытывает армию… он развивает мускулы полиции… Власть чувствует себя лучше после мятежа, как человек после растирания».
На сей раз было три писательских отчета о событиях: Дюма, Жорж Санд и Гюго, и последний, конечно, Дюма переплюнул, написав «Отверженных». Александр был слаб после болезни и ключевых сцен не видел. Утром он, безоружный, пришел к дому Ламарка: все оцеплено, 24 тысячи полицейских в городе, в пригородах еще 30 тысяч плюс 26 тысяч армейских подразделений. Но и горожане не подкачали. С восьми утра шли колонны из всех районов: офицеры, предприниматели, рабочие, студенты, депутации поляков и бельгийцев; вышли, по словам журналиста Антуана Вида, «все взрослые мужчины Парижа, от 150–200 тысяч». Дюма, однако, пишет о пятидесяти тысячах, и это больше похоже на правду: что бы в большом городе ни происходило, на улицы редко выходит больше пяти процентов населения. Гроза собирается, духота, все наэлектризовано; когда двинулась процессия, хлынул ливень. Гроб сопровождали национальные гвардейцы, дальше шли отставные военные, за ними тянулась гигантская пестрая змея: все с флагами и плакатами, мальчишки с зелеными ветками, а впереди всех Лафайет в мокром мундире, и все мокрые, нервные, злые. Первый инцидент на Вандомской площади — какой-то человек пытался не дать обойти Вандомскую колонну. Обошлось. Пост национальных гвардейцев — отдадут честь Ламарку? Отдали. Процессия шла по бульварам. Улица Шуазель, 12, клуб «Кружок искусств», члены которого настроены реакционно, однако стоявшие на балконе обнажили головы — все, кроме герцога Фиц-Джеймса, приятеля Дюма (он никогда не выбирал друзей по политическим мотивам). «Я предполагал, что случится и, признаюсь, весь дрожал. Я знал, что он скорей даст разорвать себя на куски, чем снимет шляпу». В герцога полетели камни. (Как потом узнал Дюма, шляпа Фиц-Джеймса была не просто шляпа, а знак о ходе вандейского мятежа — доказательство того, что легитимисты в толпе действительно были, если не Дешапель, так другие.) «Катафалк возобновил свое движение сквозь толпу, как поврежденное судно, движущееся против ветра и мучительно переваливающееся через волны… С того момента все мои сомнения прекратились, я был убежден, что без стрельбы не обойдется. Шестьсот артиллеристов, бледных и хмурых, тоже были уверены в этом… Когда мы прошли „Жимназ“, дождь прекратился, но гром продолжал греметь, смешиваясь с грохотом барабанов. Полицейские были расставлены на пути прохождения колонны, и это окончательно раздражило людей. Злоба витала в воздухе…»
«Напротив театра одна женщина сказала какому-то человеку, который нес флаг с галльским петухом наверху, что петух — плохой символ для демократии. Флагоносец, видимо, разделяя это мнение, растоптал петуха ногами и воткнул на его место ветку ивы, дерева траура. Полицейский видел эту замену и то, как она была сделана; он прыгнул вперед и выхватил штандарт из рук человека, который его нес; тот сопротивлялся, и полицейский шпагой ударил его в шею. При виде крови все стали кричать и выхватывать шпаги… Полицейский, увидев мою повязку распорядителя, кинулся ко мне с криком „Помогите!“. Я толкнул его в толпу артиллеристов; одни хотели защитить его, другие — порвать его на части; в течение пяти минут он стоял бледный как труп… Великодушие победило, он был спасен. В тот же момент на другого полицейского набросился пожилой военный, полицейский отчаянно защищался, потом скрылся в толпе, провожаемый бранью. Мужчина, раненный первым полицейским, продолжал идти, двое друзей вели его под руки; он снял воротничок, и кровь текла по его рубашке… С этого момента все поняли, что будет кровавое столкновение… мелкие стычки происходили все чаще, каждый раз принимая все более отчетливо угрожающий характер, и в воздухе словно носился дух подстрекательства… „Куда они нас ведут?“ — раздался испуганный голос из группы студентов. „В Республику! — ответил ему звучный голос. — И мы приглашаем вас поужинать с нами сегодня в Тюильри!“ Всеобщий стон радости был ответом на это приглашение… Я увидел, как мужчины, у которых не было никакого оружия, вырывали столбики, к которым подвязывали молодые деревца, только что посаженные на бульваре вместо тех, что пострадали 28 июля 1830-го…»
На площади Бастилии военный чин подъехал к Араго, думали — арестовывать, но он сказал: «Армия с народом» и заявил, что он республиканец. Опять крики, вой, полсотни студентов Политеха бегут куда-то со шпагами, оркестр заиграл Марсельезу… В половине четвертого голова процессии добралась до Аустерлицкого моста, перевалила на правый берег Сены, там трибуна, речи, потом тело генерала повезут в его имение в Ланды, а парижане… «Я падал от усталости, а речи обещали быть долгими и скучными; я предложил троим артиллеристам пойти пообедать… „Сейчас будет что-то?“ — спросил я у Бастида. „Думаю, нет, — сказал он, оглядываясь, — и все же не стройте иллюзий: 29 июля витает в воздухе“». Араго просил далеко не уходить и дал Александру пистолет. Тот со спутниками пошел в кафе на набережной. Сели есть — выстрелы. Выскочили, побежали к мосту, кто-то сказал, что полиция стреляла в толпу, артиллеристы открыли ответный огонь и уже провозглашена республика. «Араго кричал о Республике, толпа подхватывала, но не двигалась». Со всех сторон рассказывали, что произошло. Лафайет говорил, что все должно быть благородно, потом очень скучно выступали какие-то генералы, в толпе шныряли непонятные юноши и нашептывали, что мэрию взяли, Лувр взяли и т. п. «Никто не верил этому, и все же такие слухи грели сердце». Кто-то закричал, что тело Ламарка надо везти в Пантеон, а Лафайета — в мэрию, «как тогда»; распрягли лошадей, студенты повезли катафалк через мост обратно к центру города, фиакр, в который сел Лафайет, с воплями потащили по набережной к мэрии. На левом берегу конная полиция перегородила мост, другой отряд двинулся наперерез фиакру. «Вдруг откуда-то возник всадник с красным флагом с надписью „Свобода или смерть“. Этот флаг поднял бурю и исчез… Дело в том, что после того, как Луи Филипп восстановил триколор, повстанцы больше не хотели его использовать, потому что было не понятно, за кого люди под триколором…» Какой-то генерал крикнул, что красный — флаг террора, генерала хотели швырнуть в Сену, он вырвался. Араго сказал, что пора начинать, и повел группу артиллеристов — человек тридцать, не больше, — по улицам, скандируя: «Да здравствует республика!» Толпа за ним не пошла. Дюма этого не видел, он уже сидел в «рассаднике новостей». Туда пришел и Араго со своей группой — по пути они успели зайти в кафе пообедать. Приехал Каррель, сказал, что победа 1830-го была случайностью, и лучше угомониться, и сам он на баррикады не собирается, и порой мужество не в том, чтобы пойти на баррикады, а в том, чтобы не пойти. Пока совещались и слушали сплетни, прибежал артиллерист Тома и сказал, что началось: полицейские у Аустерлицкого моста пропустили Лафайета, а толпу, тащившуюся за ним, — нет (Лафайет потихоньку, как потом узнали, ушел домой), и вдруг послышалась стрельба.
«Отверженные»: «Что произошло в эту роковую минуту? Никто не сумел бы ответить. Это было смутное мгновение, когда две тучи слились в одну… Нет ничего более изумительного, чем первые часы закипающего мятежа. Все вспыхивает всюду и сразу. Было ли это предвидено? Да. Было ли подготовлено? Нет… Начало, исполненное ужаса, к которому примешивается какая-то зловещая веселость». Дюма: «Кто стрелял? Невозможно ответить, мы сами этого не знали. Это вечный вопрос, который история задавала множество раз без шанса получить точный ответ…» Вообще настроен он был не романтически — и чувствовал себя паршиво, и все было непохоже на происходившее два года назад. Толпа была злее, шутки (если то были шутки) — циничнее: он слышал, как студенты предлагали убить Лафайета и сказать, что это сделано по приказу короля.
Конная полиция стояла терпеливо под градом камней, несколько полицейских были ранены, послали за подмогой, второй отряд попал под огонь и, не разобравшись, врезался в группу безобидных людей. Женщины визжат, толпа — врассыпную, всюду вой, стрельба; кричат «К оружию!», разбивают фонари, толпа под натиском полиции хлынула из центра к пригородам, гроб Ламарка, всеми забытый, стоял перед Пантеоном. Спутники Дюма испарились. Площадь Бастилии занята войсками, бульвары пусты. Он пошел на улицу Менильмонтан, где жили Тома и Бастид. Возле дома баррикада, один человек ее охраняет, остальные ушли поесть. Где вообще все?! Александр повернул к театру «Порт-Сен-Мартен», наткнулся на отряд Национальной гвардии, там знакомый парень в него целится. «Я подумал, что это шутка, и шел дальше… вдруг пуля просвистела у моего уха». Вбежал в здание театра: вечером должна идти «Нельская башня», Арель в отчаянии. Александр бесился из-за знакомого, что в него стрелял, хотел застрелить его, потребовал у Ареля оружие (из реквизита), тот не дал. Поднялся на второй этаж, сел у окна. Мальчик кинул камень в солдата, мать отвесила ему оплеуху. «Я опустил голову. „Женщины не с нами в сей раз, — сказал я; — мы пропали!“»
В театр ворвалась группа людей, выпросили у Ареля 20 ружей, обещали вернуть по окончании революции, то есть завтра. У Александра опять проблема с одеждой, в форме Национальной гвардии ходить опасно, никто не знает, на чьей она стороне, выстрелят не те, так эти. Послали на квартиру гонца, тот принес обычный костюм. Александр пошел к Лаффиту: там совещаются оппозиционные депутаты, возле дома толпятся зеваки, рассказывают, что повстанцы заняли на правом берегу Арсенал, мэрию, оружейный завод, на левом — казармы, тюрьму Сен-Пелажи, пороховой погреб. Баррикады всюду, сочувствующие приносят на них еду и деньги. И не понять, кто руководит. Шарль Жанно, национальный гвардеец, перешедший на сторону повстанцев и оборонявший главные баррикады — на углу улиц Сен-Мерри и Мобюэ, — в мемуарах перечислял своих случайных соратников: молодые рабочие, студенты из Политеха и юридического, несколько офицеров, просто какие-то люди, которым «все осточертело», польские и итальянские беженцы. Историки оценивают состав повстанцев: 34 процента — лавочники и чиновники, 66 процентов — рабочие, преимущественно строители, у которых в те дни проходила забастовка. Кого на сей раз почти не было, так это «креативного класса»: он был представлен лишь несколькими сотнями студентов. Будут ли войска и полиция переходить на сторону восставших? Правительство объявило сбор Национальной гвардии с опаской, но гвардия была на его стороне. Гюго: «Какой-нибудь кабатчик… чье заведение бастовало по случаю мятежа, дрался, как лев, видя, что его танцевальная зала пустует, и шел на смерть за порядок, олицетворением которого считал свой трактир».
У Лаффита ждали Лафайета, наконец он появился, больной и усталый, отделался заявлениями, что он «с народом». «Лаффит сказал, что мы должны объявить о смешении короля и назначить временное правительство, и спросил Лафайета, подпишет ли он обращение? Да или нет?». Тот сказал «да», но остальные промолчали. Лаффит сказал, что было бы хорошо, если бы был Этьен Араго, он бы что-нибудь придумал, а так… «Я понял, что никто не собирается ничего делать и ночь пройдет в дискуссиях. Я ушел: это было легко, потому что я был маловажной персоной и никто, наверное, даже не заметил моего отсутствия… У меня не было оружия. От лихорадки я едва держался на ногах. Я поймал кабриолет и поехал домой…» Поднимаясь по лестнице, он упал, его подобрали Белль и горничная. Биографы не верят. Струсил и притворился больным. Всегда-то он врет.