Дюма
Шрифт:
Утром 6 июня он узнал от соседей: всех арестовывают, кругом обыски, баррикады уничтожили еще до полуночи (артобстрел, потом зачистка), держится одна большая баррикада на Сен-Мерри, человек пятьсот. Король вернулся из Сен-Клу. Александр поехал к Этьену Араго, того нет, родители волнуются — не ночевал. Вскоре он явился, мрачный, спросил, на какой баррикаде провел ночь Дюма, тот стыдливо ответил, что болел. Сам Араго, по его словам, был на той баррикаде, что у дома Бастида и Тома. (Подтверждения этим словам историки не нашли.) Поехали в «Национальную». Сен-Мерри еще держится. Араго послал Дюма за новостями к Лаффиту. Во дворе толпища, внутрь не попасть. Встретил знакомого, астронома Савари, стояли, ждали. Через час вышел Франсуа Араго, сказал, что депутаты решили послать к королю делегацию, чтобы «выступить с осуждением вчерашних беспорядков. Это было встречено ужасом и презрением… Лафайет также отказался идти к королю. Ему ехидно сказали, что он недавно называл Орлеанского лучшим из республиканцев…» Луи Блан, «История десяти лет»: «Выйдя во двор, Араго встретил там Савари и Александра Дюма… те продолжали свои страстные речи, полные горечи, утверждая, что Париж только и ждал сигнала к восстанию…» Наконец депутаты объявили,
После проезда кортежа маршал Себастиани получил приказ уничтожить баррикаду на Сен-Мерри. (Именно там был убит Гаврош.) Артиллерия била по жилым домам. Раненых сбрасывали с крыш. Добивали в квартирах. Общее количество потерь за два дня: Национальная гвардия — 18 убитых, 104 раненых; регулярная армия — 32 убитых, 170 раненых; полиция — 20 убитых, 52 раненых. Со стороны горожан, по оценкам историков, убито было от 80 до 100 человек и ранено от 200 до 300 человек. Погуляли… Франсуа Араго, Лаффит и Барро пришли к королю, сказали: все случилось из-за реакционных законов и несправедливых судов. Король ответил, что реакционных законов и несправедливых судов в стране нет, а есть только безответственные оппозиционеры, мечтающие о терроре. Переговоры? Их вести не с кем и не о чем. Мятеж подавлен. Экстремисты получат по заслугам.
В городе объявили осадное положение, арестовали 1500 человек. Гюго написал: «Не срывают в мае фрукты, что спеют в июле. Будем ждать. Провозглашение республики во Франции и Европе увенчает наши седины. Но нельзя, чтобы безумцы запятнали наше знамя кровью». Дюма сел дописывать «Сына эмигранта» и тут получил записку от Этьена Араго: могут посадить. Вообще набор арестованных был странный: в тюрьму угодили легитимисты Шатобриан и не снявший шляпу Фиц-Джеймс, а Кавеньяк с Араго остались на свободе; основную массу составили люди случайные. Александр отнесся к предостережению серьезно: «Я был в форме артиллериста на похоронах, я участвовал в раздаче оружия в Порт-Сен-Мартене…» Шопп и Циммерман считают, что опасность ему не грозила — просто трус. Однако в мемуарах он приводит документ, найденный в архивах Пале-Рояля в 1848 году — донесение полицейского агента Бине от 2 декабря 1831-го. Шпик следил за бывшим полицейским Вере, которого подозревали в нелояльности, и записал, кто к нему ходит, в частности «г-н Александр Дюма… республиканец в полном смысле слова…». Вроде ничего особенного, но арестовали же почтенного Шатобриана… Еще до мятежа арестовывали за статью в газете или появление не в той одежде, а теперь хватали всех, кто был 6 июня на площади Бастилии. Легко презирать, когда живешь во времени и в месте, где подобное непредставимо. Бастид, к примеру, бежал в Лондон, и никто его трусом не называет.
Александр еще колебался, но 9 июня прочел в «желтой» газете, что его взяли на баррикаде и уже расстреляли; жаль талантливого драматурга. «В первый раз газеты написали обо мне что-то хорошее». Он получил у Ареля аванс за «Сына эмигранта», еще три тысячи франков занял, подал документы на загранпаспорт для себя и Белль, заключил с «Обозрением двух миров» договор на путевые заметки. 10 июня Каррель в «Национальной» обвинил полицию в том, что она спровоцировала беспорядки, напав на безоружную толпу, но правительство было иного мнения. Уже 18-го состоялись первые суды (военные, ускоренные) по «делу 6 июня». Приговоры были так же странны, как и аресты. Шатобриан и Фиц-Джеймс отделались пятнадцатью сутками, это ладно, но Дюшапель, зачинщик мятежа, был выпущен через месяц. Художник Мишель Жоффруа был приговорен к казни за то, что нес красный флаг (как после выяснилось, его вообще спутали с другим человеком). Его защитник Одийон Барро подал апелляцию в Верховный суд и выиграл, дело передали в суд присяжных, Жоффруа получил два года ни за что, но все лучше, чем расстрел. 21 июля Александр и Белль уехали в Швейцарию. «Путешествовать — значит жить во всей полноте этого слова, забыть прошлое и будущее ради настоящего… искать в земле никем не тронутые залежи золота, а в воздухе — никем не виданные чудеса…» Он ведь еще не бывал за границей. Как там? Не везде же так гадко правители правят, а люди живут, как у нас?
Глава пятая
СМЕРТЬ МУШКЕТЕРА
Девиз «Один за всех и все за одного» родился в XIII веке, когда швейцарские общины заключили союз против австрийской династии Габсбургов, завоевали независимость и стали конфедерацией. Конституция, парламент, свобода печати — рай эмигрантов… Вояж Дюма продолжался три месяца по маршруту (путешественники забирались также на территорию Франции, Австрии, Германии и Италии) Монтре — Шалон — Лион — Женева — Лозанна — Бекс — Мартиньи — перевал Сен-Бернар — Аоста — Шамбери — Экс-ле-Бен — Женева — Лозанна — Фрайбург — Берн — ледник Розенлау — Интерлакен — перевал Жемми — Луэш — Чертов мост — Люцерн — Цюрих — Оберсдорф — Констанц и был описан в серии очерков «Путевые впечатления: Швейцария». Рассказчик оказался на редкость добросовестным: не пропустил ни одной библиотеки, осмотрел могилы и дома-музеи знаменитостей; если писал о какой-нибудь войне — ехал на место битвы, чтобы проверить топографию (там ли стоит мост, как пишут в книгах, может, не справа, а слева, это важно); видел соляные копи — писал очерк о соледобыче; попал в горы — изложил геологические теории их происхождения, услыхал о школе для слепоглухонемых детей — побывал на уроках, описал технику преподавания…
«Швейцария» — первоклассный путеводитель. «Дневная плата за человека, лошадь и коляску — 10 франков; но, так как в эту же сумму обходится обратный путь порожняком, нужно рассчитывать на 20 франков, добавив к ним „trinkgeld“ (чаевые) для извозчика…» Женева: «3000 ее рабочих насыщают украшениями всю Европу; в их руках меняют свою форму 74 000 унций золота и 50 000 унций серебра в год, и их зарплата достигает 25 000 000 франков». Кухня, политика, география, лингвистика, промышленность, архитектура, легенды, вставные новеллы — все сливается в плавно текущее повествование. «Хорошенький городок Аоста не принадлежит, по мнению его жителей, ни к Савойе, ни к Пьемонту; они утверждают, что их территория входила некогда в состав той части империи Карла Великого, которую унаследовали Стралингенские сеньоры. В самом деле, хотя горожане и несут воинскую повинность, они освобождены от всяких налогов и сохранили за собой право охоты на близлежащих землях; во всем же остальном они подчиняются королю Сардинии… Помимо отвратительного местного диалекта — по-моему, он не что иное, как испорченный савойский язык, — характер городка чисто итальянский; внутри зданий обои и деревянная обшивка стен заменены фресковой живописью, а трактирщики неизменно подают вам на ужин какое-то месиво и нечто вроде сбитых сливок, высокопарно величая это макаронами… На архитектуре городской церкви отразился характер веков, когда ее строили и реставрировали. Портал ее выдержан в римском стиле, несколько видоизмененном под итальянским влиянием; окна стрельчатые и, вероятно, относятся к началу XIV века… Первое, что мы услышали, остановившись на городской площади, был возглас: „Да здравствует Генрих V!“ Я высунул голову из окошка кареты, решив, что в стране, управляемой столь нетерпимым правительством, не премину увидеть арест легитимиста, рискнувшего публично выразить свое мнение. Я ошибся: ни один из десяти-двенадцати карабинеров, которые расхаживали по площади, не сделал ни малейшего движения, чтобы схватить виновного».
Интересные встречи случились под конец путешествия. В конце сентября в Люцерне Дюма посетил эмигрировавшего после ареста Шатобриана (тот о нем слышал, но знакомы они не были). Поговорили о политике, классик назвал революцию 1830 года «грязной» и заявил, что хочет видеть на престоле сына герцогини Беррийской; Александр убежал, чтобы «не портить мое почти религиозное чувство к великому человеку». А в октябре в замке Арененберг близ Констанца его приняла Ортензия де Богарне, падчерица и невестка Наполеона, экс-королева Голландии, и у них состоялся разговор, который Дюма привел в мемуарах и в реальность которого слабо верят, ибо Ортензия его не подтвердила (но и не опровергла).
Она спросила, республиканец ли он. Ответ: есть четыре типа республиканцев. «Одни говорят о рубке голов и разделе собственности; они невежественны и безумны… они бессмысленны; никто их не боится, потому что они устарели. Луи Филипп делает вид, что дрожит от страха перед ними, и был бы очень раздражен, если бы они не существовали… Они — колчан, из которого он берет свои стрелы». Вторые «хотели бы для Франции швейцарской конституции, не учитывая ее особенностей… утописты, кабинетные теоретики». Для третьих «их убеждения — это модный галстук, это крикуны и клоуны, они провоцируют восстания, но боятся принять в них участие, возводят баррикады, а умирать на них предоставляют другим, компрометируют других и прячутся, словно скомпрометировали их». И четвертые — «благородное братство, которое распространяется на каждую страну, которая страдает; они пролили кровь в Бельгии, Италии и Польше и возвратились, чтобы быть убитыми… пуритане и мученики, их единственный недостаток — молодость… Мое сочувствие всецело с ними. Но… в течение целого года я был погружен в прошлое и теперь вижу, что революция 1830-го заставила нас продвинуться — хоть на шаг — от аристократической монархии к буржуазной, и эта монархия — этап, который надо прожить, прежде чем дойти до народовластия. Отныне, сударыня, не делая ничего, дабы приблизиться к власти, от которой я отдалился, я перестал быть ее врагом и спокойно наблюдаю за развитием периода, конец которого надеюсь увидеть; аплодирую хорошему, протестую против дурного, то и другое — без энтузиазма и без ненависти». (Где он там нашел, чему аплодировать? Ну вот, например, Гизо в роли министра просвещения ввел бесплатное начальное образование.)
Экс-королева якобы спросила Дюма, что он посоветует ее 24-летнему сыну, племяннику Наполеона, если тот хочет прийти к власти. Шарль Луи Бонапарт, проведший юность в эмиграции, слыл демократом и одновременно «крутым парнем» и успел в 1831 году отметиться участием в заговоре итальянца Менотти, желавшего освободить Рим от светской власти пап; восстание провалилось, юноша бежал во Францию, был оттуда выслан; его старший брат умер, юный сын Наполеона — тоже, и Луи остался единственной надеждой бонапартистов. Он опубликовал брошюру, в которой говорилось, что Франции нужна «империя с республиканскими принципами»; удивительно, но на подобную ахинею всегда клюют умные люди, как, например, Каррель. Дюма ответил: «Я советовал бы ему… просить отмены изгнания, купить землю во Франции, избраться депутатом, попытаться получить большинство в палате и воспользоваться этим для того, чтобы низложить Луи Филиппа и быть избранным королем». Сам он хотел видеть королем Фердинанда и из Райхенау, где тот учился в школе, послал ему письмо: «Вы — тот, кто с трона, на который однажды взойдет, будет одной рукой касаться дряхлой монархии, а другой — юной республики».
За три дня в замке он начитался французских газет: сформировано новое правительство, председатель — Никола де Сульт; Тьер — чудны дела твои, Господи! — министр внутренних дел. Завершались процессы по «делу 6 июня»: ко всеобщему изумлению, было вынесено 82 обвинительных приговора, семь — смертных (во Франции за политику не казнили с времен Людовика XVIII). «Я шел, видя перед собой кровавые сцены июля, слыша крики и выстрелы, шел, как тяжелобольной, поднявшийся с постели и бредущий в бреду в сопровождении призраков смерти». Он описал два самых громких приговора: Лепаж, 24-летний грузчик, приговорен к казни за «подстрекательство», хотя он едва мог связать два слова; Кюни, тридцатилетнего повара, казнят, так как полицейский сказал, будто он в него выстрелил. (Луи Филипп не был маньяком: он заменил казни тюремными сроками, некоторые, правда, в тюрьме умерли, но кто-то дожил и до помилования.) В то же время Жан Батист Пейрон, человек с флагом, вместо которого чуть не казнили Жоффруа, был признан невменяемым и получил месяц тюрьмы. Если невменяемый, за что же месяц? Наверное, полицейский провокатор. А главная часть процесса еще идет — судят бойцов баррикады Сен-Мерри, министр юстиции Феликс Барт, в 1830-м бегавший по баррикадам адвокат-правозащитник, требует смерти повстанцам. «Революцию 1830 года сделали те самые люди, которые двумя годами позже будут убиты. Их стали называть иначе, потому что они не изменили принципам; были героями, стали мятежниками. Только предатели всех мастей ни при какой власти мятежниками не бывают».