Джек и Фасолька
Шрифт:
— О, у нас еще есть время, — промурлыкала она.
Мне пришли на память слова Дейл о проститутке, и я почувствовал, что это все равно не поможет забыть ее, несмотря на ее любовь к другому. Забыть Дейл не значит заменить ее кем-то, забыть Дейл можно лишь полюбив другую. Санни Мак-Кинни старалась затащить меня туда, где она могла бы править. И я понял, что если поддаться ее требованиям, это будет повторением той ничем не закончившейся далекой чикагской ночи с Джой, то ли пьяной, то ли бесчувственной семидолларовой проституткой (столько я заплатил за бутылку спиртного, выпитую для уверенности на заднем сиденье
Итак, я стоял и смотрел на Санни, ни один из нас не двигался, глаза смотрели в глаза, карие в светло-голубые, мы оба знали о моей естественной мужской реакции, ее глаза снова скакнули вниз, чтобы убедиться еще раз, а я внезапно подумал о Чарли и Джефе и обо всех предложениях американских гангстеров, уверенных в своей неотразимости. Я оценил, какой ценный подарок делала мне Санни, но мне показалось, что он был таким же искренним, как кусок мяса в железном капкане, приготовленном для медведя, ищущего в лесу мед.
Мне совсем не хотелось, чтобы меня еще раз били о полированный стол, поэтому я взглянул на Санни в последний раз, повернулся, тяжело вздохнул и сказал:
— Будьте добры, оденьтесь.
Я почувствовал себя «хреново», как выражается моя дочь, но все же несколько лучше, чем после той ночи, когда Чарли и Джеф избили меня до потери сознания. Сам не знаю почему — я как-то не задумывался над этим, — но я даже не заметил, когда Санни вышла на террасу и молча оделась в лунном свете.
Теперь на ней была хлопчатобумажная широкая юбка, вязаная майка под цвет фиолетовой сумки и голубые тапочки. Она искала в сумке ключи от автомобиля, раздраженно перебирала косметические салфетки, смятые сигаретные пачки, палочки жевательной резинки, фиолетовый кожаный бумажник и наконец, найдя их, направилась к двери, но обернулась с порога и сказала совершенно серьезно:
— Вы голубой, да?
Не ожидая от меня ответа, она подошла к красному «порше». Автомобиль рванулся с диким ревом и чиркнул о край тротуара.
Я не знал, смеяться мне или плакать.
Глава 4
Я не говорил с Блумом до утра понедельника.
Еще в начале нашего знакомства я решил, что ему нужно рассказывать все известное мне, и как можно скорее, иначе невысказанное возвращалось, преследовало и беспокоило меня. Когда я позвонил в субботу ему в контору, мне ответили, что он уехал на уик-энд, и я не захотел надоедать ему дома. Откровенно говоря, я не знал, насколько заинтересуют полицию домыслы Санни о кражах скота, совершенных ее братом в сговоре с незнакомцем, имеющим испанский акцент, но Блуму, как мне казалось, следовало о них знать. Как он будет использовать эту информацию — его дело. В то же время я не хотел портить ему выходные и решил подождать до понедельника. Конечно, в разговоре с ним нельзя будет не рассказать о ночном визите Санни, но я вовсе не собирался упоминать о ее купании нагишом в моем бассейне и о ее последующем «скромном» предложении. Были вещи, о которых даже Блум не должен знать.
Первый вопрос, который он задал, был:
— А что она там делала?
— Ну… она плавала, — ответил я.
— В твоем бассейне? — уточнил он.
— Да, в моем.
— Ты имеешь в виду, что она специально приехала поплавать?
— Нет,
— Ты знал, что она собиралась приехать?
— Нет, это был сюрприз.
— Ты хочешь сказать, что она просто приходит с купальником и отправляется в твой бассейн?
— Нет, она была без купальника.
— О, она была нагишом, — уточнил Блум.
Очень трудно что-нибудь удержать в секрете от детектива Мориса Блума.
Я пересказал ему все, что она говорила мне.
— Все это время она была голая? — поинтересовался Блум.
— Нет, на ней было кимоно.
— Она очень красивая девушка, — задумчиво протянул Блум.
В телефонном разговоре возникла пауза, Блум не спрашивая, я не объяснял, мы оба были джентльменами.
— И как она думает, сколько коров он украл? — наконец спросил Блум.
— Пятнадцать за один раз.
— Из пяти стад?
— Совершенно верно.
— Сколько будет пять умножить на пятнадцать?
— Семьдесят пять.
— Значит, он мог красть семьдесят пять коров каждую весну и осень, так она сказала тебе?
— Примерно так.
— Это масса коров, Мэтью.
— Я не хотел бы, чтобы они все очутились в моей спальне, будь уверен.
— Есть ли у нее какие-либо соображения о том, кто такой этот испанец?
— Никаких.
— Хорошо, — сказал Блум, — если Джек действительно воровал коров, можно отбросить наркотики. Как источник денег, я имею в виду.
— Санни не думает, что он причастен к наркотикам. — И я рассказал о том, как брат отшлепал сестру, когда застал ее за курением марихуаны.
— Отшлепал старшую сестру, а? — удивился Блум.
— Так она сказала.
— Странно, — протянул Блум, — тебе не кажется?
— Возможно, — согласился я.
— Когда шлепают в шесть лет, это в порядке вещей, — сказал он, — когда шлепают в двадцать три года, это странно. Девушка не считает, что это странно?
— Она так не считала.
— Это обычные отношения между ними? Когда ее шлепают, я имею в виду?
— Не знаю.
Мне вдруг стало ясно, что мы с Блумом живем в разных мирах. В мире Блума было совершено убийство, и он хотел знать почему: ему не верилось, что двадцатилетний парень шлепает двадцатитрехлетнюю сестру, нужно было осмыслить и понять это. Об этом случае Санни упомянула только между прочим, и я сам в тот момент не придал этому значения. Но теперь, когда Блум заострил на нем внимание, факт и мне показался несколько странным, и я — как он минутой раньше — задался вопросом, было ли это обычным явлением в семье Мак-Кинни. Я подумал, что в своей повседневной работе Блум часто сталкивается с неестественными поступками, действиями и, возможно, мыслями. Как далеко за пределы неоспоримых фактов, с которыми он работал день и ночь с момента преступления, мог заглянуть его профессиональный взгляд? Какой немыслимый ужас он должен преодолевать в своей повседневной работе? Каким должен быть человек, постоянно имеющий дело с убийствами, изнасилованиями, гомосексуализмом, совращением малолетних, воровством, разбоем, вооруженными нападениями — этот список бесконечен, — чтобы этот мир, который он называет «обычным», не сломал его собственные нравственные устои? О чем разговаривал Блум с женой, когда они оставались одни? Я вдруг почувствовал, что совсем его не знаю.