Джон Голсуорси. Собрание сочинений в 16 томах. Том 10
Шрифт:
Динни приехала третьим. Держа на поводке Фоша, она вышла из вагона и очутилась в объятиях Джин.
— Здравствуй, дорогая, — сказала та, — наконец-то! Новая собака?
— Да, смотри, какая прелесть.
— А где твои вещи?
— Вот это все. Не стоит искать носильщика, они, как всегда, таскают велосипеды, их не дозовешься.
— Давай чемодан, я донесу его до машины.
— Ну уж нет! Держи Фоша.
Положив чемодан и несессер в машину, Динни сказала?
— Ничего, если я пройдусь пешком? Фошу полезно, да и в поезде была ужасная духота; мне хочется подышать запахом сена.
— Да, сено еще не убрано. Я отвезу вещи и заварю к твоему приходу чай.
Динни с улыбкой проводила взглядам машину, и всю дорогу, до самого дома, Джин видела эту улыбку и бормотала проклятия…
Выйдя в поле, Динни отпустила Фоша, он сразу же кинулся к живой изгороди, и она поняла, как ему всего этого не хватало. Фош — деревенская собака! На минуту его деловитая радость отвлекла ее внимание, но к ней сейчас же вернулась режущая, злая боль. Она подозвала пса и двинулась в путь. На первом поле еще лежало скошенное сено, и Динни бросилась на него ничком. Когда она придет домой, ей нужно будет следить за каждым своим словом и взглядом и улыбаться, улыбаться, только бы не показать, что у нее на душе! Ей так нужно хотя бы несколько минут побыть совсем одной, без посторонних глаз. Плакать она не могла; она прижалась к раскиданному по земле сену; солнце жгло ей затылок. Повернувшись на спину, Динни стала глядеть на голубое небо. В голове бродили бессвязные мысли, но владела ею одна только боль, тоска о том, что потеряно и уже не вернется. Вокруг нее дремотно гудело лето, оно жужжало крыльями насекомых, пьяных от солнца и меда. Динни прижала руки к груди, чтобы поглубже загнать эту боль. Ах, если бы она могла умереть здесь, сейчас, в разгар лета с его жужжанием и пением жаворонков, умереть и больше ничего не чувствовать! Она лежала неподвижно, пока не подошла собака и не лизнула ее в щеку. Тогда, устыдившись, она встала и смахнула с платья и чулок сухие стебли травы.
Динни прошла через соседнее поле, мимо старого Кисмета, к узенькому ручейку, а оттуда прямо в фруктовый сад, где уж больше не было белого волшебства весны; сейчас там пахло крапивой и мшистой корой; потом она вышла в сад к каменным плитам террасы. На магнолии распустился первый цветок, но она побоялась остановиться и вдохнуть его лимонно-медовый запах; подойдя к высокому окну, она заглянула в комнату.
У матери было то выражение лица, какое Динни называла «мама ждет папу». Отец стоял с тем выражением лица, какое она называла «папа ждет маму», а у Джин был настороженный вид, словно ее тигренок вот-вот покажется из-за угла.
«А тигренок на этот раз — я», — подумала Динни, переступая порог, и воскликнула:
— Мамочка, дорогая, дай мне чаю поскорей…
Вечером, пожелав всем доброй ночи, Динни снова сошла вниз и заглянула в кабинет отца. Он сидел за письменным столом с карандашом в руке и внимательно перечитывал исписанный листок бумаги. Подкравшись сзади, Динни прочла из-за его спины:
«Продаются охотничьи лошади: гнедой мерин десяти лет, здоровый, красивый, хорошо берет препятствия. Кобыла темно-чалая, девяти лет, очень умная, ходит под дамским седлом, может брать препятствия на состязаниях, в отличной форме. Обращаться к владельцу, именье Кондафорд. Оксфордшир».
— Г-м-м… — пробормотал отец и вычеркнул «в отличной форме».
Динни протянула руку и взяла бумагу.
Генерал вздрогнул от неожиданности и обернулся.
— Нет, этого не будет, — сказала Динни и разорвала листок.
— Постой! Что ты делаешь? Я столько времени…
— Нет, папа, продать лошадей ты не можешь. Ты без них места себе не найдешь.
— Но я вынужден их продать, Динни!
— Знаю. Мама мне сказала. Но в этом нет нужды. У меня как раз оказалась довольно большая сумма. — И она положила на стол деньги, которые так долго берегла.
Генерал встал.
— Ни за что! — воскликнул он. — Большое тебе спасибо, Динни, но это невозможно!
— Папа, пожалуйста, возьми. Дай и мне что-нибудь сделать для Кондафорда. Деньги мне теперь не нужны, а тут как раз триста фунтов, которых тебе не хватает.
— Они тебе не нужны? Ну, это чепуха! Как же так? На эти деньги ты могла бы путешествовать.
— А я не хочу путешествовать. Я хочу пожить дома и помочь вам с мамой.
Генерал пристально посмотрел ей в глаза.
— Мне стыдно брать их у тебя, — сказал он. — Я сам виноват, что влез в долги.
— Папа, но ты же не тратишь на себя ни копейки!
— Понимаешь, я даже не знаю, как это получается… тут немножко, там немножко, а глядишь, набралось…
— Давай постараемся разобраться вместе. Я уверена, что можно кое в чем себя урезать.
— Хуже всего, когда нет оборотного капитала. За все приходится платить из доходов по имению, а страховка и налоги все время растут, и доходы становятся все меньше и меньше.
— Знаю, положение у нас действительно ужасное. А нельзя нам разводить каких-нибудь животных?
— Опять же для начала нужно вложить деньги… Нам бы, конечно, хватало, живи мы в городе или за границей. Но содержать имение…
— Бросить Кондафорд? Ну нет! Да и кому, кроме нас, он нужен? Несмотря на все, что» ты сделал, мы все равно отстали от века.
— Да, это правда.
— Мы не сможем сдавать это «историческое поместье», не краснея. Никто не захочет платить деньги за чужих предков.
Генерал грустно уставился в пространство,
— Эх, как бы я хотел, чтобы у меня не было этой наследной обузы! Мне так противно думать о деньгах, выгадывать гроши, вечно беспокоиться, сведешь ли концы с концами. Но ты права: о том, чтобы его продать, не может быть и речи. А кто возьмет его в аренду? Тут не устроишь ни интерната, ни загородного клуба, ни лечебницы для душевнобольных. А это судьба большинства старых имений. В нашей семье у одного только дяди Лайонела есть деньги, может, он снимет Кондафорд, чтобы проводить здесь праздники?
— Не надо, папа. Не надо! Постараемся как-нибудь прожить. Я уверена, что это можно сделать. Дай-ка мне попробовать, вдруг я сумею свести концы с концами. А пока возьми эти деньги, слышишь? И начнем сначала, без долгов.
— Но, Динни….
— Не огорчай меня, пожалуйста.
Генерал привлек ее к себе.
— Эта твоя история… — пробормотал он, уткнувшись лицом в ее волосы. Господи, что бы я дал…
Она затрясла головой.
— Я на минутку выйду. Просто так, побродить по саду. Там хорошо…
И, обмотав шею шарфом, она вышла на террасу.
Последние отсветы долгого летнего дня еле брезжили на горизонте, но тепло еще окутывало землю, — воздух был недвижен, и роса еще не пала; стояла тихая, сухая, расшитая звездами черная ночь. Динни спустилась с террасы и сразу же затерялась во тьме. Старый дом, увитый плющом, стоял перед нею темной громадой с квадратами четырех освещенных окон. Динни оперлась спиной о ствол вяза, закинула назад руки и обхватила дерево. Здесь ей покойнее: нет ни посторонних глаз, ни посторонних ушей. Она стояла неподвижно и вглядывалась в темноту, ощущая надежную опору у себя за спиной. Тучей носились мошки, едва не задевая ее лица. Ее окружала бесчувственная природа — равнодушная, поглощенная своими заботами даже ночью. Миллионы крошечных созданий спали, зарывшись в землю; сотни — летали и ползали; миллиарды травинок и цветов тянулись к небу, отдыхая в ночной прохладе. Природа! Безжалостная даже к тем из своих созданий, кто поет ей хвалу. Рвутся нити, разбиваются сердца, — или что там еще происходит с этими глупыми сердцами? а природа не дрогнет, не шелохнется. Подай она хоть знак, ее утешение было бы для Динни куда дороже людского сочувствия! Если бы, как в «Рождении Венеры» [36], ветерок приласкал ее лицо, волны, как голубки, прильнули к ее ногам, пчелы летали бы вокруг, словно собирая мед! Если бы тут, во тьме, она хоть на миг почувствовала свою близость к звездам, могла раствориться в запахе земли, в шелесте крыльев летучей мыши, в прикосновении крыльев мотылька к ее лицу!