Джон Голсуорси. Собрание сочинений в 16 томах. Том 10
Шрифт:
— Если у меня не будет другой работы, могу я взять на себя доставку? Вероятно, старая машина еще цела?
— Можешь помогать, детка, как хочешь. Но ведь сначала надо все наладить. Хорошо, если удастся к январю. А до тех пор еще будут выборы.
— Кто наш кандидат?
— Его зовут Дорнфорд — человек новый, вполне порядочный.
— Ему понадобятся вербовщики голосов?
— Еще бы!
— Отлично! Это — для начала. А что, от национального правительства есть какой-нибудь толк?
— Они говорят о «завершении своей работы». Но каково оно будет, они пока скрывают.
— Как только нужно действительно что-то решить, они никогда не могут договориться. Все это мне непонятно. Но я могу ходить по домам и говорить: «Голосуйте за Дорнфорда»… Как тетя Эм?
— Приезжает завтра. Вдруг вспомнила, что еще не видела малыша. Говорит, что настроена романтически, хочет получить «комнату священника», просит меня последить, чтобы с ней не носились. Словом, все такая же.
— Я часто ее вспоминала. И мне сразу становилось легче!
Наступило долгое молчание: Динни думала о Клер, а Клер — о самой себе. Наконец ей это наскучило, и она взглянула на сестру. Верно ли, что Динни переборола свою любовь к Уилфриду Дезерту? Хьюберт писал об этом романе с такой тревогой, когда он был в разгаре, и с таким облегчением, когда он оборвался. Сестра просила, чтобы ей никогда об этой истории не напоминали, но ведь прошло больше года… Рискнуть? Или она ощетинится, как еж? «Бедная Динни! Мне двадцать четыре, — продолжала размышлять Клер, — значит, ей двадцать семь!» Она молча разглядывала профиль сестры. Его очертания были прелестны, а чуть вздернутый носик придавал лицу что-то задорное. Глаза все такие же красивые, их васильковый цвет не поблек, и кайма ресниц при светло-каштановых волосах кажется неожиданно темной. Все же лицо это похудело и утратило то, что дядя Лоренс называл когда-то «искорки Динни». «Будь я мужчиной, непременно влюбилась бы в нее, — решила Клер. — Она по-настоящему хороша. Но все-таки в ней чувствуется теперь какая-то печаль, и это исчезает только, когда она с кем-нибудь разговаривает». Клер прикрыла глаза и продолжала наблюдать за сестрой сквозь опущенные ресницы. Нет, расспрашивать нельзя! По лицу сестры было видно, что замкнутость нелегко ей далась, и нарушить ее было бы непростительно.
— Детка, — обратилась к ней Динни, — ты хочешь жить в своей прежней комнате? Боюсь только, что у нас слишком много развелось голубей, и они все время воркуют как раз под окнами.
— Ну что за беда!
— А где ты будешь завтракать? У себя?
— Пожалуйста, не волнуйся из-за меня, дорогая! Ни ты, ни кто другой это будет меня угнетать. Как хорошо опять очутиться в Англии, да еще в такой чудесный день! Трава — все-таки замечательная вещь, и вязы, и голубая даль!
— Еще одно, Клер. Сказать папе и маме про Джерри или лучше не говорить?
Клер сжала губы.
— Мне кажется, они все-таки должны знать, что я к нему не вернусь.
— Конечно. И хоть отчасти — причину.
— Ну, тогда — что с ним просто невозможно жить.
Динни кивнула.
— Я не хочу, чтобы они считали виновницей тебя. Остальные пусть думают, что ты приехала подлечиться.
— А тетя Эм? — спросила Клер.
— Ею я займусь сама. Она, наверно, будет поглощена малышом. Вот мы и доехали.
Стала видна кондафордская церковь и кучка домиков, по большей части крытых соломой; они составляли как бы центр этого разбросанного прихода. Уже показались службы, но не сама усадьба: расположенная в низине, как все старинные усадьбы, она была скрыта деревьями.
Прилипнув носом к стеклу, Клер заметила:
— Даже сердце забилось… Ты по-прежнему любишь наш дом, Динни?
— Еще больше.
— Странно, и я люблю, а жить дома не могу.
— Типично английская черта. Отсюда — и Америка и доминионы. Бери несессер, а я возьму чемодан.
Их путь по лугам, озаренным светом заката, мимо вязов, покрытых золотыми бликами увядших листьев, был краток и восхитителен; он завершился у входа в темный холл, откуда, как обычно, выскочили собаки.
— Эта вот новая, — сказала Клер о черном спаньеле, обнюхивавшем ее чулки.
— Да, Фош. Они со Скарамушем подписали пакт Келлога, поэтому его и не соблюдают. А я — нечто вроде Маньчжурии. — И Динни распахнула дверь в гостиную.
— Вот она, мама.
Клер подбежала к матери, которая ждала ее с улыбкой, бледная и взволнованная, и за все время путешествия впервые почувствовала, как ее горло сжала спазма. Так вернуться и нарушить их покой!
— Ну, мама дорогая, вот и твоя непутевая дочь! Ты совсем не изменилась. Слава богу!
Освободившись от горячих объятий дочери, леди Черрел в смятении взглянула на нее.
— Папа у себя в кабинете.
— Я позову его, — сказала Динни.
В скудно обставленной комнате, от которой веяло все той же солдатской суровостью, генерал возился с каким-то приспособлением, помогавшим быстро надевать бриджи и сапоги для верховой езды.
— Ну? — спросил он.
— Все в порядке, папочка, но это все-таки разрыв, и, боюсь, окончательный.
— Плохо, — отозвался генерал, нахмурившись.
Динни взяла его за лацкан.
— Это не ее вина. Но я бы не стала ни о чем ее расспрашивать. Сделаем вид, будто она приехала просто погостить. И постараемся, чтобы она чувствовала себя здесь как можно лучше.
— А что этот тип натворил?
— Просто он страшный человек. Я знала, что в нем есть какая-то жестокость.
— То есть как это знала, Динни? — Ну, по его улыбке, по губам. Генерал сердито хмыкнул.
— Идем! — сказал он. — После расскажешь,
Он старался казаться веселым, был с Клер особенно ласков и усиленно расспрашивал ее, как она доехала и о Цейлоне, все воспоминания о котором ограничивались для него пряными ароматами, доносившимися, с берегов острова, и прогулкой по садам Коломбо. Клер, все еще взволнованная встречей с матерью, была благодарна отцу за эту чуткость. Она довольно скоро ушла в свою комнату, где стояли ее уже разобранные чемоданы.
Она подошла к окну мансарды, до нее доносилось воркованье голубей и внезапный всплеск их крыльев, когда они поднимались в воздух из-за тисовой изгороди сада. Заходящее солнце все еще светило сквозь вязы. И ее нервы отдыхали в этой безветренной голубиной тишине, пахнувшей совсем иначе, чем на Цейлоне. Это был воздух родины, восхитительно здоровый, свежий и домашний, с легким запахом горящих листьев. Среди деревьев подымался тонкий голубой дымок от небольшого костра, разложенного в фруктовом саду. И вдруг она закурила папиросу. Весь характер Клер сказался в этом простом движении. Она не умела отдаваться покою в тишине, она вечно стремилась к более полному наслаждению, которое для таких натур всегда остается недостижимым. Сидевший на желобе покатой черепичной крыши мохнатый голубь наблюдал за ней кротким темным глазом и чистил себе перья. Прекрасна была его белизна, и гордость была в его тельце; и такая же гордость была в круглом тутовом деревце, уронившем на землю кольцо из листьев, пестревших в траве. Последние лучи солнца пронизывали остатки желто-зеленой листвы, и деревце казалось сказочным. Семнадцать месяцев назад она стояла у этого окна и смотрела поверх тутового дерева на поля и зеленеющие рощи! А потом — семнадцать месяцев под чужим небом и чужими деревьями, среди чужих запахов, звуков и вод! И все это — новое, возбуждающее, мучительное, не дающее удовлетворения! Покоя нет! И уж, конечно, его не было и в белом доме с широкой верандой, который они занимали в Канди. Сначала ей там нравилось, потом она стала сомневаться, нравится ли ей, потом поняла, что не нравится, потом она все там возненавидела. А теперь это миновало, и она снова дома! Клер стряхнула пепел с папиросы, потянулась, и голубь взвился с легким шорохом.