Джон Голсуорси. Собрание сочинений в 16 томах. Том 10
Шрифт:
— Управлял чайной плантацией. Но потом владельцы стали наводить экономию, объединили три плантации, и я оказался не у дел. Как вы думаете, сэр, намечается какой-нибудь сдвиг? Я ничего не понимаю в экономике.
— Никто не понимает. Теперешнее положение вещей вызвано десятками причин, а люди вечно стараются все свалить на одну. Возьмите Англию: тут и отказ от торговли с Россией, и относительная независимость европейских стран, и резкое сокращение торговли с Индией и Китаем, и рост потребностей населения в послевоенные годы, и увеличение расходов по государственному бюджету, примерно с двухсот миллионов до восьмисот, — значит, на оплату труда мы вынуждены расходовать в год почти на шестьсот миллионов меньше. Когда твердят о перепроизводстве, это, конечно, к нам неприменимо: так мало мы давно не производили. Тут и демпинг, и никуда не годная организация, и неумелый сбыт даже того ничтожного количества продуктов питания, которые мы производим. Прибавьте к этому нашу привычку надеяться, что «завтра все наладится», и наши повадки балованного ребенка. Все это — причины специфические для Англии. Причем две из них — слишком высокие потребности и повадки балованного ребенка присущи также Америке.
— А какие в Америке еще причины, сэр?
— Америка, конечно, и перепроизвела и переспекулировала. И уровень потребностей там так высок, что страна прозакладывала все свое будущее: система продажи в кредит и так далее. Она сидит на золоте, но из золота ничего не высидишь. А ведь деньги, данные Европе в долг за время войны, были, по существу, деньгами, которые Америка заработала на войне, хотя американцы этого не понимают. Согласившись на всеобщее аннулирование долгов, они тем самым согласились бы и на всеобщее оздоровление экономики, включая и их собственную.
— Но разве они когда-нибудь согласятся?
— Никогда нельзя предвидеть, что сделает Америка: она гораздо менее консервативна, чем страны Старого света. Она способна на большие дела, даже когда действует в собственных интересах. Вам нужно найти работу?
— Очень нужно.
— Где вы учились?
— Я пробыл два года в Уэллингтоне и в Кембридже. А когда подвернулись эти плантации, я сейчас же ринулся туда.
— Сколько вам лет?
— Двадцать шесть.
— А чем бы вы хотели заняться: Молодой человек наклонился к собеседнику.
— Право, сэр, я бы взялся за что угодно. Но я хорошо знаю лошадей и надеялся, что, может быть, удастся устроиться на конный завод или при манеже для верховой езды.
— Это идея. Странно, между прочим, обстоит дело с лошадьми: они входят в моду по мере того, как вымирают. Я поговорю с моим кузеном Маскемом — у него конный завод. И он помешан на том, чтобы снова влить арабскую кровь в английских чистокровок. Он выписал несколько арабских кобыл из Египта. Возможно, ему кто-нибудь понадобится.
Крум вспыхнул и улыбнулся.
— Вы ужасно добры, сэр. Это было бы идеально. Я имел дело с арабскими пони для поло.
— Видите ли, — задумчиво пробормотал сэр Лоренс, — больше всего на свете вызывает мое сочувствие человек, который действительно нуждается в работе и не может найти ее. Но придется переждать, пока пройдут выборы. Если социалистов не погонят, владельцам конных заводов останется только пустить свой молодняк на жаркое. Представьте себе, что на вашем куске хлеба с маслом лежит ломтик победителя на Дерби — вот уж поистине «радость джентльмена»!
Сэр Лоренс поднялся.
— А теперь — спокойной ночи. Моей сигары мне как раз хватит до дому.
Молодой человек встал и не садился до тех пор, пока худая и подвижная фигура сэра Лоренса не скрылась из виду.
«Ужасно славный старик!» — размышлял он. Погрузившись в глубокое кресло, он решил не отчаиваться и предался созерцанию лица Клер, которое как бы рисовал перед ним дым его трубки.
ГЛАВА ПЯТАЯ
В этот холодный и мглистый вечер, который все газеты единодушно объявили «историческим», Черрелы сидели в своей кондафордской гостиной вокруг переносного радиоприемника — подарка Флер. Они ждали, возвестит ли голос оттуда «радостную весть» или «удар судьбы». Все пятеро были глубоко убеждены, что сейчас поставлено на карту все будущее Англии и что в этой их убежденности ни класс, ни партия не играют никакой роли. Им казалось, что ими руководит только чувство патриотизма, совершенно лишенное личных интересов. И если они в этом ошибались, то ту же ошибку совершало с ними множество британцев. Правда, в сознании Динни мелькала мысль: «А знает ли кто-нибудь, в чем спасение Англии?» Но и Динни не понимала, каковы те исторические силы, которые изменяют и формируют жизнь нации. Однако газеты и политические деятели сделали свое дело и провозгласили этот момент поворотным пунктом. Динни, одетая в платье цвета морской воды, сидела перед «подарком Флер» и ждала десяти часов, чтобы включить и настроить приемник. Тетя Эм склонилась над новой французской вышивкой, причем сидевшие на ее носу очки в черепаховой оправе еще резче подчеркивали ее орлиный профиль.
Генерал нервно листал «Таймс», то и дело вынимая часы. Леди Черрел сидела неподвижно, слегка подавшись вперед, как ребенок в воскресной школе, еще не знающий, будет ли ему очень скучно или не очень. Клер лежала на кушетке. Фош свернулся у нее в ногах.
— Пора, Динни, — сказал генерал, — включай эту штуку.
Динни включила приемник, и из «штуки» грянула музыка.
— «У нас на пальцах кольца, на ногах колокольцы, — пробормотала Динни, — и всюду с нами музыка, куда мы ни пойдем».
Музыка смолкла, и заговорил голос:
— Сообщаем предварительные результаты выборов: Хорнси… консервативная… без перемен.
Генерал произнес «гм», музыка снова заиграла.
— Укроти его, Динни, уж очень он орет! — заметила леди Монт, взглянув на приемник.
— Он всегда так, тетечка.
— Блор что-то делает с нашим с помощью пенни. Где это — Хорнси? На острове Уайт?
— В Миддлсексе, дорогая.
— Ах да! Я спутала с Саутси… Вот он опять заговорил.
— Слушайте новые сведения о выборах: консервативная партия выиграла у лейбористской… Консервативная… без перемен… Консервативная выиграла у лейбористской.
Генерал произнес «ага», и снова заиграла музыка.
— Какое симпатичное большинство! — заметила леди Монт. — Приятно!
Клер встала с кушетки и примостилась на скамеечке у ног матери. Генерал уронил «Тайме». Голос продолжал:
— Национал-либералы выиграли у лейбористской, консервативная без перемен… Консервативная выиграла у лейбористской…
Вновь и вновь играла музыка, потом замирала, и говорил диктор. Лицо Клер становилось все оживленнее, а над ним выступало бледное и тонкое лицо леди Черрел, с которого не сходила улыбка. Время от времени генерал восклицал: «Черт возьми!» или: «Вот это дело!» А Динни думала: «Бедные лейбористы!» Голос продолжал сообщать радостные вести.
— Потрясающе! — сказала леди Монт. — Мне захотелось спать.
— Иди ложись, тетечка. Когда я пойду наверх, я суну тебе под дверь записочку.
Поднялась и леди Черрел. Когда они ушли, Клер опять опустилась на кушетку и как будто задремала. Генерал все еще бодрствовал, зачарованный ликующей песней победы.
Динни положила ногу на ногу и закрыла глаза: «Произойдут ли действительно какие-нибудь перемены? И если да, то что мне до того? Где он? Слушает, как мы? Но где? Где?..» Теперь уже реже, но все еще слишком часто возвращалась ее тоска по Уилфриду. За все шестнадцать месяцев, протекшие с того дня, как он ушел от нее, она ничего о нем не слышала. Может быть, он умер? Один, только один раз она изменила своему решению никогда не касаться постигшего ее несчастья и спросила Майкла. Компсон Грайс, издатель Уилфрида, получил от него письмо из Бангкока, в котором тот сообщал, что чувствует себя хорошо и начал писать. С тех пор прошло девять месяцев. Покров тайны, чуть приподнявшись, снова упал. А сердце щемит… Что ж, Динни к этому привыкла.