Джульетта
Шрифт:
До свадьбы у монны Мины был исповедник, праведный человек с юга, из города Витербо, который часто рассказывал о тамошнем городском соборе Сан-Лоренцо. Вот прекрасное место для останков монаха, подумала Мина. Святые братья помогут ему упокоиться вдали от Сиены, где он познал невыразимые страдания.
К возвращению мужа у монны Мины все было готово. Останки брата Лоренцо были уложены в деревянный гроб, готовый к погрузке на телегу, и к ним прилагалось письмо к священникам Сан-Лоренцо, кратко объясняющее, что в земной жизни этот человек много страдал и заслужил покой. Единственное, чего ей недоставало, чтобы
На следующее утро, когда у палаццо Салимбени еще не рассеялся ночной туман, монна Мина стояла у окна своей спальни, слушая мирное дыхание спящего супруга, и смотрела, как телега с гробом уезжает в Витербо. На шее у монны Мины висело серебряное распятие брата Лоренцо, почищенное и отполированное. Первым побуждением молодой женщины было положить его в гроб вместе с останками монаха, но потом она решила сохранить крест как залог их мистической связи.
Она не знала, почему брат Лоренцо объявился через нее и заставил ее руку вывести на стене старое проклятие, навлекшее чуму на род Толомеи, но у нее было чувство, что он сделал это из доброты, намекнув Мине, что в ее силах найти средство все исправить. И пока она не найдет такой способ, то будет хранить у себя распятие, чтобы всегда помнить о строках на стене и о человеке, чья последняя мысль была не о себе, но о Ромео и Джульетте.
VII.I
Иди, дитя, и вслед счастливых дней
Ищи себе счастливых ты ночей.
Когда маэстро Липпи дочитал последнюю фразу, мы некоторое время сидели в молчании. Вообще-то текст на итальянском показался мне прекрасным предлогом, чтобы увести беседу от Алессандро, оказавшимся Ромео, но знай я, что повествование заведет нас в такие мрачные места, пожалуй, оставила бы его в сумке.
– Бедняга монах, - сказала Дженис, осушив свой бокал.
– Тоже не дождался хеппи-энда.
– Мне всегда казалось, что у Шекспира он чересчур легко отделался, - сказала я, пытаясь оживить беседу.
– В «Ромео и Джульетте» монах разгуливает по кладбищу, где повсюду трупы-трупы-трупы с красными от крови руками, и даже признается, что стоял за всей этой петрушкой с роковым срывом плана и сонным зельем… И ничего. Монтекки с Капулетти должны были хотя бы попытаться спросить с него за все.
– Может, так и было, - сказала Дженис, - только позже. «Одних прощенье, кара ждет других»… Похоже, история не закончилась, когда закрылся занавес.
– Еще как не закончилась, - согласилась я, глядя на текст, который только что читал маэстро Липпи.
– Вот и мама считала, что до сих пор продолжается.
– Это, - сказал маэстро Липпи, все еще хмурясь по поводу злодеяний старого Салимбени, - очень тревожно. Если брат Лоренцо действительно написал такое проклятие и оно приведено здесь дословно, тогда теоретически все будет тянуться до бесконечности, пока… - Он нашел в тексте абзац и процитировал: - «Пока вы не исправите содеянного, на коленях покаявшись перед Пресвятой Девой, и Джульетта проснется и увидит своего Ромео».
– О'кей, - перебила его Дженис,
– Тогда у меня два вопроса. Первый - кто эти «вы»?
– Ну, это же очевидно, - перебила уже я сестрицу.
– Он призывает «чуму на оба ваши дома». Речь явно идет о Салимбени и Толомеи, которые в тот момент были в подземелье и присутствовали при пытке. Раз мы из рода Толомеи, стало быть, тоже прокляты.
– Тебя только и слушать!
– язвительно сказала сестрица.
– Из рода Толомеи! Подумаешь, фамилия!
– Фамилия и гены, - поправила я.
– У мамы были гены, у папы - имя. Так что никуда не денешься.
Дженис не обрадовали мои аргументы, но делать было нечего.
– Ладно, по крайней мере честно, - вздохнула она.
– Значит, Шекспир ошибся: не было никакого Меркуцио, погибшего по глупости и призвавшего чуму на дома Ромео и Тибальда. Проклятие исходило от монаха. Чудненько. Но тогда у меня второй вопрос: вот если реально поверить в существование этого проклятия, что тогда? Как можно поглупеть настолько, чтобы попробовать его снять? Ведь речь идет даже не о покаянии, а об «исправлении» содеянного, черт бы все побрал! А как? Нам что, выкопать старого Салимбени и заставить его изменить решение и… и… и притащить в собор, чтобы он упал на колени перед алтарем или где там полагается падать? Я-вас-умоляю!
– Она с вызовом глянула на нас с маэстро Липпи, словно это мы подкинули ей проблему.
– Не лучше ли будет улететь домой, оставив дурацкое проклятие здесь, в Италии?
– Мама сделала это целью своей жизни, - ответила я.
– Она старалась не поддаваться и остановить проклятие. Наша миссия - закончить начатое мамой, мы ей многим обязаны.
Дженис ткнула в мою сторону побегом розмарина.
– Хрена собачьего мы ей обязаны!
– начала она, но, увидев мои сузившиеся глаза, спохватилась и закончила спокойнее: - Если на то пошло, мы обязаны ей только тем, что остались в живых.
Я тронула распятие, висевшее у меня на шее.
– Я это и имела в виду. А если мы хотим оставаться в живых долго и счастливо, тогда у нас просто нет иного выхода, кроме как остановить проклятие. Ты и я, Джианноцца. Больше некому, других не осталось.
Взгляд сестрицы говорил, что она смягчилась и признает мою правоту, но природная вредность мешает в этом признаться.
– Это хрен знает что, - сказала она.
– Ну ладно, предположим на секунду, что проклятие действительно существует и что, если мы его не остановим, оно реально убьет нас, как убило маму и папу. Вопрос в том, как. Да нет, балда, я имею в виду, как остановить проклятие!
Я взглянула на художника. Весь вечер маэстро был непривычно серьезен, но и он не знал ответа на вопрос Дженис.
– Не знаю, - призналась я.
– Как-то через золотую статую и кинжал с палио, хотя я пока не понимаю, каким образом.
– Раз-два, кружева!
– Дженис всплеснула руками.
– Прям берегись, проклятие! Вот только мы не знаем, где статуя. В трактате сказано, что Салимбени похоронил их в самой что ни на есть священной земле и поставил стражу в часовне, но это может быть где угодно. Короче, где статуя, мы не знаем, а ты к тому же потеряла кинжал и знамя. Поразительно, что ты еще не посеяла распятие, хотя мне оно не кажется ценной вещью.