Джума
Шрифт:
– Спасибо тебе, Марк, - с чувством проговорил Георгий Степанович.
– Я представляю, чем ты рискуешь.
– В данный момент, я рискую подхватить на твоем балконе простуду. Не пора ли нам пропустить "рюмочку чая" за здоровье некоторых барышень?
– Пошли, Марк, - согласился Артемьев.
– Но сначала скажи: как нам встретиться? Когда?
– Я устрою тебе консультацию нескольких больных, тем более, в этом есть необходимость. А там на месте и решим. Договорились?
Через два дня Артемьев с волнением ожидал в кабинете Блюмштейна появления Натальи Родионовой. Он поминутно
" Этого еще не хватало!
– подумал с тревогой.
– Что это вы, сударь, так разволновались?"
Додумать свою мысль он не успел. В кабинет стремительно вошел Марк Моисеевич, пропустив вперед хрупкую, стройную девушку.
– Бог мой!
– только и мог вымолвить Артемьев, вглядываясь в нее.
Впрочем, пристальное внимание было излишним. Он и так узнал знакомый изгиб бровей, красиво очерченную линию рта и глаза. Перед ним стояла почти точная копия, с той лишь разницей, что материнские черты лица придавали ее облику очаровательную женственность.
– Здравствуйте, Георгий Степанович, - она вымученно улыбнулась, присаживаясь на стул.
– Ну, вы тут побеседуйте, - незаметно подмигнул Артемьеву Марк Моисеевич, - а я пока на шухере постою. И он спешно покинул кабинет.
Наталья Родионова сидела, низко опустив голову и теребя в руках... Только сейчас Артемьев заметил эту вешицу. Не узнать ее он просто не мог. Девушка медленно подняла голову, в ее глазах стояли слезы.
– Георгий Степанович, у меня никого не осталось, кроме вас!
– И, уткнувшись лицом в старого, плюшевого мишку, горько расплакалась.
Он кинулся к ней. Прижав, растерянно стал гладить по вздрагивающей, спине, ласково приговаривая:
– Ну, полно, Наташенька, полно. Все образуется, все будет хорошо...
– Ничего уже не будет, - сквозь слезы лепетала она.
– Он убил ее. Понимаете, убил?!! Ради каких-то паршивых денег. Он сумасшедший! И Багров с ним заодно, и еще есть люди...
– Опомнись, что говоришь, Наташа?!
– воскликнул Георгий Степанович. При чем здесь деньги и Багров? Как ты можешь такое про отца...
– Он не мой отец! Вы же поняли это, - она подняла на него заплаканное, страдальческое лицо.
– Мой отец, - Наталья сделала ударение на этих словах, - никогда бы и пальцем не тронул маму, даже ради полмиллиарда долларов. Он любил ее, понимаете, лю-бил! Неужели, вы до сих пор не можете поверить, что я - дочь Олега, вашего брата?!
Георгий Степанович в изнеможении опустился на стул, с непередаваемой жалостью глядя на сидевшую напротив девушку.
– Вы узнаете это?
– она протянула ему игрушку.
– Это же Топтыжка папин любимый талисман. Он подарил его маме перед последним полетом. Она сказала ему накануне, что беременна. И он отдал Топтыжку ей для меня, еще не родившейся. А сам не вернулся после полета. У меня есть папино письмо, которое он ей написал. Мне его потом, перед смертью, дедушка отдал...
Она замолчала, кусая губы и глядя на Артемьева тоскливыми, горестными глазами. Так смотрят люди, однажды заглянувшие в бездну. Не сорвавшиеся в нее, но постигшие весь холод, мрак и глубину,
– Наташа, - взволнованно начал Георгий Степанович, - ей-Богу, прости, но я не знаю, что тебе сказать. Все так неожиданно, вдруг и так печально. Голос его казался глухим и больным.
– Я верю тебе, безусловно, верю, но Наташа...
– Он запнулся, не в силах подобрать нужные слова.
– ... я боюсь навлечь на тебя гораздо большие несчастья, чем те, что ты уже пережила. Пойми меня правильно.
Увидев, как лицо ее принимает отчужденное выражение, Артемьев подхватился и в растерянности заметался по кабинету.
– Господи, что я говорю!
– он резко к ней повернулся: - Наташа, тебе надо бежать!
– не соображая, выпалил Георгий Степанович.
– Да-да, конечно, тебя необходимо спрятать. Сейчас...
– Артемьев остановился и взволнованно продолжал: - Подожди... Я только соберусь с мыслями.
Наталья с мольбой и надеждой смотрела на него, нервно теребя в руках игрушку. Черты ее лица припухли от слез, веки и нос покраснели; плечи поникли и спина ссутулилась. Она сидела, напоминая бездомного, облезлого, жалкого звереныша, невесть как выжившего - то ли после летнего опустошительного, таежного пожара, то ли после зимней разбушевавшейся метели.
– Дядя... Георгий Степанович, - проговорила тихо, - у меня есть кассета с записью их разговора.
– Да, конечно, кассета... Какая кассета?
– недоуменно вскинулся Артемьев, занятый своими мыслями.
– Сразу после убийства мамы к нам приехал дядя Миша Багров.
– Наталья зябко передернула плечами, губы ее дрогнули, но она сумела совладать с собой и продолжала: - Они с Родионовым говорили о каких-то дневниках и деньгах. И еще, как-будто мама тоже об этом узнала. Поэтому Родионов ее и...
– она наклонила голову и на черные бусины глаз игрушки скольнули тяжелые, крупные слезы, словно и Топтыжка скорбел и плакал вместе с ней.
– Постой-ка, - нахмурился Артемьев, - ты, что же, записала их разговор? Но как?!
– прошептал он пораженно.
– Они говорили у меня в комнате, - пояснила она, судорожно всхлипывая и нервно вытирая слезы.
– Думали, у меня шок и я ничего не понимаю.
– Выходит, ты...
– Артемьев не договорил, тупо уставившись на нежданно обретенную племянницу.
– Я хочу ему отомстить! Он убил маму!
– выпалила она с яростью, которая заставила его внутренне содрогнуться.
– Родионов - не человек, он хуже... хуже... скотины! Хуже зверя!
Георгий Степанович с изумлением смотрел на ее враз перевоплотившееся, перекошенное ненавистью, изуродованное чувством всепоглощающей мести лицо: глаза горели, щеки пылали, рот перекосился, обнажив два ряда белоснежных, оскаленных зубов, вены на шее вздулись, скулы заострились, а побелевшие пальцы рук то нервно гладили, то беспощадно мяли и дергали несчастную детскую игрушку.
– Наташа, - вымолвил обескураженный ее видом Артемьев.
– да как же можно, вот так вот... ненавидеть. Откуда в тебе столько этого? Ты же молодая совсем...