Джума
Шрифт:
– Молодая?
– перебила она.
– Это я снаружи - молодая, а внутри старуха! Я не хочу больше жи-и-и-ить!
– завыла Наталья.
– Не хо-о-очу-у...
В кабинет залетел взволнованный Блюмштейн. Глазами быстро показал на массивный шкаф у стены:
– Егор, быстро - за шкаф! Чтобы тебя здесь никто не видел!
Марк Моисеевич вызвал санитаров, которые мгновенно скрутили бьющуюся в истерике девушку. Когда ее увели, Артемьев, испуганный и подавленный, выбрался из-за шкафа.
– Марк, - попросил хриплым, дрожащим голосом, - дай мне водки.
– И обессиленно рухнул в кресло.
– Посиди, я сейчас, - Блюмштейн выкатился из
Было слышно, как он четко и жестко отдает кому-то распоряжения. Через минут пять Марк Моисеевич вернулся с наброшенным на руку халатом. Осторожно снял его и виновато глядя на друга, произнес:
– Извини, Егор, только спирт.
– Давай, - махнул рукой Артемьев.
– Разводить?
– Ты, что, издеваешься?!
– рявкнул Георгий Степанович.
– Чистый давай!
– Даю, даю, не кричи, пожалуйста, - он ловко и профессионально разлил спирт и вопросительно глянул на Артемьева.
Тот одним махом опрокинул кружку и тут же, покраснев, надувшись, стал судорожно хватать ртом воздух.
– Закусить дай, - прохрипел натужно, отчаянно жестикулируя руками.
Блюмштейн услужливо подал краюху черного хлеба. Георгий Степанович с чувством и от всей души грызанул ее и, вытирая выступившие слезы, с жалостью спросил:
– Маркуша, родной, нет ли здесь свободной, одноместной палаты? Впрочем, я согласен и на общую.
– Разбежался!
– буркнул Марк Моисеевич.
– Не велика шишка, в коридорчике постелим.
Артемьев чуть отошел, отдышался и через силу улыбнулся:
– У тебя тут, Марк, настоящий дурдом!
– А ты думал, в санаторий для членов Политбюро попал?
– съехидничал тот.
– Марк, ее надо увозить отсюда, - резко меняя тему, проговорил Артемьев.
– Согласен. Но каким образом? Ты ведь знаешь, чья она дочь.
– Она, прежде всего, моя племянница, - тяжело вздохнул Георгий Степанович.
– И не смотри на меня так. Ее отец - не Родионов, а Олег.
– Олег?!! Подожди, ты хочешь сказать...
– Марк, - устало отозвался Артемьев, - я уже все сказал, что хотел. Ты же помнишь эту историю, когда Настя и Олег хотели пожениться. Но ее отец уперся рогом, потому что Олег был на десять лет старше, да к тому же разведен. Ни Олега, ни Насти. Только Наташка осталась. Пойми, не могу я ее бросить. Не мо-гу!
– А ты представляешь, что с тобой Родионов сделает? Подумал, какой скандал грянет?
– Не грянет, - жестко отрубил Георгий Степанович.
– У нас есть, чем его прижать.
– Тебе решать, конечно, - согласился Блюмштейн.
– Но, поверь, Родионов - страшный человек, он ни перед чем не остановится.
– Но ты же не бросишь меня?
– улыбнулся Артемьев.
– Черт с тобой, я согласен и на коридор.
– Он вновь стал серьезным: - Марк, ей разрешены прогулки?
– В общем-то, да, - скривился тот.
– Но тебе ли не знать, как это "аукнется" на больных и персонале.
– Боишься?
– напрямую спросил Георгий Степанович.
– Егор, - Блюмштейн отвел глаза, опустив лобастую, абсолютно лысую, голову, - ты - русский и тебе, наверное, сложно это понять. У меня погромы, гетто и концлагеря - не просто в крови. У меня это все - в генах, в хромосомах, в ядрах и атомах.
– Он вскинул на друга мудрые, темные и блестящие, как маслины, глаза: - Не за себя боюсь. У меня ведь тоже свои... "наташки". Тебе не понять чувства человека, на которого идет охота. И не потому, что он кого-то убил, что-то украл и даже не столько из-за того, что исповедует иную религию.
– Он печально улыбнулся: - ... есть некоторые нюансы в строении гениталий.
Егор, нам веками прививали мысль: такое положение вещей - норма; естественность, якобы, созвучная самой природе и эволюции. Но в живой природе нет ни одного вида, который бы столь беспощадно, с такими коварством, хитростью и жестокостью истреблял бы другой вид, руководствуясь не физиологическими потребностями, а, главным образом, ненавистью к внешним признакам. На это окзались способны только люди - самый высокоорганизованный и развитый в умственном плане вид на планете. Знаешь, почему я выбрал психиатрию? Я боюсь нормальных людей, в нашем понимании этого слова. Я много десятилетий прожил бок о бок с психами, но до сих пор затрудняюсь ответить на простой, казалось бы, вопрос...
– У Блюмштейна был виноватый и растерянный взгляд: - Где она - норма?
– Во всяком случае, я благодарен тебе, Марк, за честность, - поднялся Артемьев.
– Надеюсь, сегодняшний разговор не повлияет на наши дальнейшие взаимоотношения. Я, по-прежнему, буду рад тебя видеть. Извини, Марк и спасибо тебе за Наташу. Я найду способ помочь ей. Ты прав, это семейное дело Артемьевых и не стоит впутывать в него новых людей.
– Егор, прости меня, - Блюмштейн поднялся и неловко протянул руку для прощания.
Георгий Степанович с чувством ее пожал и, кивнув напоследок, торопливо вышел.
"Кажется, сударь, вы закусили удила, - подумал он о себе.
– Кони-то понесли. Надо сесть и все серьезно и хорошо продумать."
Глава двенадцатая
На одной из загородных дач, расположенной за городом в живописном лесу, сквозь который просматривались темные, сверкавшие в предзакатных сумерках воды Ингоды, царило необычное для этого времени года оживление. К двухэтажному строению, почти полностью скрытому за высоким забором, одна за одной подъехали несколько машин. Чуть задерживаясь в воротах, каждая, словно откормленный к Рождеству гусь, тяжело переваливаясь на рессорах, плавно и степенно въезжала на видневшееся в раскрытые створки ворот обширное подворье. Послышался враждебный и яростный лай сторожевых собак, захлопали дверцы машин, но чей-то громкий, хриплый голос грозно прикрикнул на разошедшихся псов. Затем будто невидимый дирижер поднял палочку, призывая всех к вниманию и на миг наступила тишина. Какафония звуков, оборвавшись, так и не возобновилась вновь, словно и усадьбу, и подворье накрыли невидимым, не пропускающим голоса и звуки, колоколом.
А в это время, на втором этаже, в комнате с многочисленными охотничьими трофеями на стенах, вокруг скромно сервированного стола, не спеша рассаживались трое мужчин. Примерно одного возраста - около пятьдесяти и более, они отличались друг от друга комплекцией, ростом, цветом волос и глаз, конечно же - одеждой и теми особенностями, которые и придают людям строгую индивидуальность и неповторимость в общей человеской массе. Но были и общие черты, нет-нет да и бросавшиеся в глаза: манера двигаться и говорить, смотреть на собеседника и отвечать на его вопросы, вести себя в присутствии остальных. Со временем, сторонний, внимательный наблюдатель непременно уловил бы в их манерах некую несообразность, будто в каждом присутствовало, по меньшей мере, две сущности: явная и тайная. И эти сущности, являясь продолжением друг друга, тем не менее, находились и в парадоксальном, противоречивом неприятии.