Единожды солгав
Шрифт:
– Хоронить, – буркнула чуть слышно Алёна. А тётке сказала: – Никто ни в чём не виноват, каждый сам свою судьбу делает, своими руками. Я в это свято верю. Она со своей жизнью поступила так, как считала нужным.
– Тебе её совсем не жалко?
Алёна чашку от себя отодвинула.
– Мне себя было жалко, а не её. Брата и сестру было жалко. А ей до нас дела не было. Я была не такой уж маленькой, когда меня забрали, мне было десять. Я всё отлично помню. И помню больше плохого. Кто в этом виноват?
– Я же приезжала к тебе в детдом, ты помнишь?
– Помню, – отозвалась Алёна, заставила себя сделать вдох, чтобы успокоить подскочившее в волнении сердце. –
Тётя Маша комкала угол кухонного полотенца.
– Я ведь забрать тебя хотела, а Гоша, муж мой, как раз свалился с той чёртовой крыши, инвалидность получил, до сих пор хромает. Вот нам и отказали.
Алёна смотрела на неё во все глаза.
– Этого я не знала, вы не говорили.
– А что тебя расстраивать было? Я уж и просила, и ругалась, жалобы писала. Потом думаю, хорошо тебе не пообещала, ты бы ждала. А у них видишь: всё бумажки да законы. Разве о людях они заботятся?
Алёна сделала большой глоток остывшего чая. Вдруг накрыло мыслью о том, как бы сложилась её жизнь, окажись она в этой семье, проведя своё детство и юность на этой кухне. Наверное, всё было бы по-другому. И она бы выросла другим человеком, по крайней мере, без страхов, приступов паники, узнала бы, что это такое, когда тебя любят. В её семье, а уж тем более в детдоме, таких знаний не давали.
– Она ведь обо мне даже не вспоминала, я права? – спросила она тётю Машу. Этот вопрос сорвался с губ сам собой, она не хотела его задавать, потому что не хотела знать ответ. Много лет твердила себе, что не хочет.
Тётя Маша протянула руку через стол и участливо погладила Машу по запястью.
– Ты не расстраивайся. Что уж теперь? И ты не ошибаешься на её счёт, такой она и была. Не знаю, почему это с Томкой случилось, может, в юности всё это сидело внутри, а потом вылезло наружу, но чем больше времени проходило, тем яснее я понимала, что ни о ком она, кроме себя, не думает. Детей рожала одного за другим, сколько раз я ей говорила!.. Некоторым женщинам Бог ребёночка не даёт, сколько страданий они принимают, а тут… Словно не себе, словно кому-то рожала. Её ведь даже судить хотели, за эту, как её, халатность, вот! Оля в младенчестве чуть не умерла. Томка коляску взяла и в магазин отправилась. А где магазин, там и водка. И забыла ребёнка на морозе. Следователь потом говорил, что Гале повезло, она ведь её прямо дома забыла. В одеяло закутала, а в коляску не положила. – Тётя Маша ладонью по клеёнке водила. – Зойка, мне кажется, даже рада была, когда её в интернат определили. Там хоть оденут, обуют, накормят. А дома что? Дети орут, мать пьяная, мужики какие-то таскаются. И вот к чему всё это привело. Нет больше Томы. Непутёвая у неё жизнь вышла, непутёвая. Даже помянуть хорошим словом не получается.
Алёна молчала. На душе было тягостно и тоскливо, словно дождь шёл, мелкий, противный и сумрачный. И разговор этот расстраивал и печалил обеих. И, в конце концов, Алёна поняла, что пришло время прощаться. Тётя Маша вдруг разохалась, словно они насовсем расставались. Пригласила остаться, пожить несколько дней у них, а когда Алёна сообщила, что сняла номер в гостинице, и, вообще, ей нужно побыть одной, мысли в порядок привести, принялась Алёне пирогов с собой собирать. Отказываться ещё и от пирогов, показалось неловким, и Алёна приняла кулёк, поблагодарила, и снова позволила себя обнять и расцеловать. Пообещала позвонить завтра, чтобы начать заниматься похоронами. Хотя, не совсем понимала, что значит – начать заниматься. Она собиралась в нужном месте заплатить энную сумму денег, а потом посидеть и подумать, собирается ли она появиться на кладбище в назначенное время. А тётя Маша собиралась заниматься похоронами!.. Что сулило некоторые проблемы.
До гостиницы добралась быстро. В этом городе, вообще, всё было быстро, много времени на дорогу не уходило. Это не Нижний Новгород и тем более не Москва. И поэтому спустя полчаса, Алёна уже открыла дверь номера выданным на стойке администрации ключом, скинула у двери туфли, и прошла босиком по потёртому ковролину в комнату. Кулёк с пирогами положила на журнальный столик. Отдёрнула шторы и распахнула настежь дверь на маленький балкон. С него открывался вид на пустырь, но весьма живописный. А вдалеке на пригорке какая-то деревушка и церковь с блестящим куполом. Что ж, довольно мило, если учесть, что раньше это был брошенный промышленный район. А теперь она отсюда любуется природой.
Хотелось в душ и спать. Но вместо этого Алёна присела на колченогий стул на балконе, облокотилась на кованые перила и несколько минут сидела, раздумывая, что бы она чувствовала в данный момент, проигнорируй она вчерашний звонок тёти Маши. Смогла бы притвориться, что всё в порядке, заниматься своими делами и не думать о том, что матери больше нет в живых? Признаться, за двадцать лет их разлуки, Алёна не часто о ней думала. Не страдала, не скучала, просто знала, что всё это бессмысленно. Ещё живя дома, поняла, что матери всё равно, рядом она или нет. И поэтому никаких надежд не питала. Но стоило случиться непоправимому, как она всё бросила, и приехала.
В комнате зазвонил телефон. Алёна весьма неохотно поднялась и отправилась за ним. Правда, увидев на дисплее фото Вадима, заулыбалась ещё до того, как успела нажать кнопку и принять вызов. И постаралась убрать из голоса все задумчивые и расстроенные нотки.
– Привет, дорогой. Я как раз о тебе думала.
– Мне нравится, когда ты это говоришь, – произнёс красивый баритон, и Алёна перед своим мысленным взором увидела, как он неспешно передвигается по своему кабинету, поправляет узел галстука или подносит к губам чашку с кофе. Крошечную, с напёрсток. Вадим говорил, что настоящий кофе пьют только из таких маленьких чашек. Всё остальное – мещанство. Он частенько повторял это слово. – Особенно, когда ты думаешь обо мне, а должна бы работать.
– Я работаю, – соврала она. – Что мне совсем не мешает по тебе скучать.
– Ты так неожиданно сорвалась из дома. Я даже проснуться не успел, а тебя уже нет. Как Москва?
Алёна посмотрела за окно, на милый, но бесперспективный пейзаж.
– Стоит, что ей сделается?
– Надолго планируешь задержаться?
– Ещё два-три дня. Точнее пока сказать не могу. – Она добавила в голос мёда: – А ты скучаешь?
– Конечно. Сегодня утром пришлось самому варить кофе.
– Позвони Варваре Павловне, пусть приходит пораньше и готовит тебе завтрак, пока меня нет.
Вадим что-то буркнул себе под нос, после чего попросил:
– Позвони сама. Ты же знаешь, я всё равно забуду.
Алёна улыбнулась.
– Хорошо, я позвоню сама. Только не ходи голодный, пожалуйста.
– Не буду. Ужинать буду у мамы. Я уже сообщил ей, что ты меня бросила.
Алёна выдала смешок.
– Как тебе не стыдно? Но маме передавай привет. Я обязательно приглашу её на обед, как только вернусь.
– Она будет рада. А ты, пожалуйста, не флиртуй с клиентами, а то я каждый раз боюсь, что ты из Москвы не вернёшься. – Вадим смеялся. – Окрутишь какого-нибудь олигарха на покупку дома, и он тебе вместе с договором о купле-продаже руку и сердце подарит.