Единственное число любви
Шрифт:
— Кирилл! А разве вы не на танке и не врываетесь первым в города?
Он не улыбнулся, но заученным жестом выровнял плечи.
— Это телевизионщики. А наше дело после, когда проявляется и осмысляется быт, на наших пленках переходящий, так сказать, в бытие. Впрочем, мне бы хотелось… я пытался… — Он смутился, махнул рукой и явно собрался попрощаться. Только сейчас я заметила, что при русых волосах у него темно-карие, почти черные глаза.
— Вы торопитесь? — Я уже подсчитала свои плюсы и минусы за этот год и к тому же замерзла, а потому была готова разделить хотя бы треть скучной дороги до метро с кем угодно.
Он, кажется, удивился.
— Нет, не тороплюсь. Вернее, съемка
— Отлично. На канале открылось новое кафе — проверим?
Мы молча пошли, шагая едва ли не в ногу. Он хорошо шел, ровно, упруго и сдержанно, и хорошо молчал. Но на ведущих в подвальчик ступенях вдруг остановился и открыто поглядел на меня, словно чего-то ища.
— А где же ваша собака? — спросил он, словно пытаясь оправдать этот свой пристальный и настойчивый взгляд. — Признаюсь, вы меня тогда, у Михаила, поразили своим единством, такой слитностью, что ли.
Лучше польстить он не мог: мы с Шаленом были действительно «одной крови», а людей, понимавших это, существовало очень немного. В благодарность я на мгновение прижалась лбом к серому замшевому плечу, тому, что повыше.
В кафе было пустынно и тепло. Мы заказали первое попавшееся в меню блюдо и уселись за широкий стол у окна, через которое были видны черные столбики перил и черные ботинки прохожих. Я рассматривала Кирилла с радостным любопытством. Он был, наверное, моим ровесником или чуть младше, но на его лице до сих пор не читалось следов той кастовости, которая всегда выдает людей кино. И рот у него был замечательный, как красиво изогнутый лук. И я неожиданно подумала, что в ту ночь начала чеченской войны он, наверное, целовал свою шлюшку жарче обычного; уже тогда, в дверях, в нем дышала обостренность чувственности, так свойственная людям в критические моменты похорон, свадеб, известий о рождениях или больших бедах. А уж война, даже несмотря на свою нынешнюю игрушечность и отдаленность, всегда возбуждает темную сторону пола. И почти бессознательно я спросила или, вернее, осторожно выразила уверенность:
— А ведь та ночь после объявления о танках в Грозном была удивительная, правда?
Он вспыхнул — и это было ответом. Принесли чанахи, и какое-то время мы ели, стараясь смотреть лишь в глиняные горшочки. Прошло еще несколько минут. Кирилл пристально разглядывал что-то в окне.
— Но почему вы считаете возможным говорить со мной о подобных вещах? — все-таки не выдержал он.
— Ну, хотя бы потому, что вы с первого раза признали и поняли мое родство с Шаленом. Разве этого мало?
— Но это еще не дает…
— Дает. Ибо за всем этим стоит одно: правящая вами и вашими поступками сила, называть которую нет смысла, но которую я в вас угадала.
Когда мы вышли на улицу, поземка сменилась густым снегом, скрадывающим изгибы канала, так что казалось, будто идешь почти по прямой. У Банковского моста Кирилл вспомнил о съемке. Снег на крыльях делал грифонов похожими на птенцов. Мы остановились, и даже в сумерках было видно, как вздрагивает излучина его губ. Я поспешила протянуть руку.
Он ушел, а я постояла еще немного под золотыми крыльями, чувствуя, как тает на лице снег. Затем, вспомнив, что сегодня канун католического Рождества, побежала искать джем для пряничного домика, обещанного дома.
Открывшаяся военная кампания словно вернула в квартиру на проспекте Ополчения бурное время пятнадцатилетней давности: приходило много народу, велись жаркие споры, и никто не хотел верить в то, что все это бутафория. Но разговоры велись людьми уже перегоревшими, и блистательно-грозный ангел войны не витал между ними, сея возбуждение.
Кирилла там не видели
— Кириллушка самолюбив и капризен, как барышня, и бывает у нас только тогда, когда может чем-нибудь блеснуть. Его последняя гризеточка и вправду была замечательна и…
— Мы с Шаленом того же мнения, — довольно сухо перебила я. — Мне было бы любопытно встретиться с ним еще раз. Кстати, он женат?
— Был. По-моему, какая-то маленькая редакторша с ТВ, он…
— Он талантлив?
— Безусловно — у нас не бывает посредственностей. Но, знаешь, в нем есть какой-то порок, будто в сломанной елочной гирлянде старого образца: не работает одна лампочка, и всю гирлянду хоть выбрось. Зачем тебе он? — вдруг резко взглянула она на меня. — Ты, слава богу, еще в том возрасте, когда интересны люди постарше, а с ним вы почти ровесники…
Пролетела зима, в которую я ждала, но совсем не торопила нашу встречу. Мне было достаточно иногда вспомнить о нем, как о живом дыхании жизни, и воспоминание было сродни прикосновению к погустевшей и заблестевшей с апрельской негой шелковой шерсти собаки. Я знала: несмотря на то что ему известно только мое имя, он все равно рано или поздно придет. И даже лучше, если это случится тогда, когда подсохнет асфальт и с Невы потянет сводящим с ума запахом глубины и последнего ладожского льда.
Тем утром я вышла на Троицкое поле, как обычно. Остатки снега лежали среди кустов, и Шален судорожно вынюхивал в них слабую тень следов, что оставила здесь месяц назад его очередная любовь. Речной ветер шумел, и в этом шуме, предвещавшем первые грозы, я даже не услышала, как кто-то подошел сзади и положил руки мне на плечи. Я не обернулась, а только медленно свела лопатки. Пес, проворонивший свои права и обязанности, уже несся со стороны крепости, угрожающе подняв загривок, но, увидев мое блаженно улыбающееся лицо, сменил гнев на милость, поставив лапы на легко лежавшие на моих плечах руки без перчаток. Несколько секунд мы все трое стояли не шевелясь, и я отчетливо чувствовала, как два сердца бьются мне в спину и грудь.
А потом… А потом была запущенная квартира в пышном, как торт, тургеневском доме, где со стен на нас смотрели лукавые лица с раскосыми глазами, а диваны и полы пестрели иероглифами — хозяин квартиры был синологом. И Кирилл, оказавшийся чувственным, как подросток, своей физической чуткостью тут же воспринял эту восточную атмосферу недоговоренности и в то же время утонченной жестокости. Мы сплетались на выпукло расшитом покрывале, и мои пальцы, скользя по круглым и тяжелым бархатистым персикам вышивки, порой почти не отличали их от плодов живых. Близилось утро, но ночь не отпускала, соблазняя множеством предметов, дразнящих, дававшихся в руки; разгоряченные ягодицы сами сжимали скользкий прохладный лотос, узкий бамбуковый стаканчик принимал его в себя, а волчья шерсть кистей дробными точными касаниями снова и снова рисовала ярко-красный цветок пиона, без устали поглощавший все, что подносилось к его лепесткам…
Меня поразило еще и то, что Кирилл умел хорошо говорить. Это были не дурацкие бессвязно-лепечущие речи и не скупо роняемые, почти грубые слова — но обжигала затылок выстраданная нежность, но увлажняли лоно угаданные и высказанные желания. Однако грань, отделявшую светлую страсть от темной, всепоглощающей, он перейти так и не смог.
А ведь в тот ледяной вечер на канале стальная нега брутальности на мгновение вспыхнула в нем, и я надеялась… Но когда под окнами зашумела улица, я, все еще казавшаяся себе лазурной вазой с узким горлышком и вздутыми боками, покрывшимися мутными каплями, поняла: мне будет с ним хорошо — но никогда не будет особенно интересно.