Экспедиция в один конец
Шрифт:
Он понуро сидел, погрузившись в тишину своего одиночества. Редкие случайные звуки — тиканье часов, шорохи города и шум стучавшей в его висках крови — тонули в этой тишине, становясь ее частью.
Глодала обида. Он чувствовал себя подло и незаслуженно преданным.
И вдруг позвонила жена. Спросила тихо и боязливо:
— Ну, как ты, Володя?
Он так и не понял, чем был вызван этот внезапный звонок, но мелькнувшую мысль о возможном примирении тут же затушила пена неукротимой слезливой злобы и отчаяния.
— Грязная… сука! Ты еще смеешь мне звонить! — выкрикнул
И бросил трубку.
Больше они не встречались.
Он не знал, как выбираться из заколдованного круга устоявшегося бытия, но истово желал перемен, и это желание, возможно, предопределило тот самый непрогнозируемый случай, что вывел его на новую стезю.
Получив очередной гонорар, он ненароком заглянул в комиссионный магазин на Шаболовке, где приобрел новенький видеомагнитофон "Акай$1 — вещь по расценкам середины восьмидесятых годов неслыханно престижную и дорогую.
С появлением этого чуда японской электроники довольно быстро образовался и круг нового общения, состоящий из владельцев подобной же техники и, соответственно, кассет — предмета постоянного обмена. В круг входили люди состоятельные, однако, как правило, являвшиеся представителями социального, с точки зрения Крохина, дна — типы из торговли, автосервиса–в общем, бездуховное отребье, хапуги и негодяи, живые герои фельетонов социалистической прессы. А кроме того, и откровенные спекулянты, активно суетящиеся на ниве перепродажи импортной техники и модных кассет. Общение с подобным контингентом было тягостным, но простаивающий без новинок западного кинематографа видеомагнитофон принуждал к компромиссу.
В очередной раз наведавшись в комиссионку и выслушав информацию от знакомого продавца, также входящего в плеяду избранных, о наличии под прилавком магазина иной, более технически совершенной модели, Крохин моментально предложил свой "Акай" одному респектабельному зубному технику.
Никогда не грешив спекуляцией, откровенно брезгуя ею, он, называя цену, неожиданно для себя приплюсовал к прошлой стоимости триста рублей, а техник с названной суммой легко согласился, и, получив причитающиеся деньги, Владимир с выгодой обновил свой видеопарк, отмечая в себе странное удовлетворение от удачно проведенной сделки.
С этого и началось.
Буквально через месяц Крохин уже активно и целенаправленно занимался перепродажами "видиотов", с каждым днем увеличивая вокруг себя число поставщиков, перекупщиков и клиентов, характеризуемых в среде спекулянтов словечком "отдача". Поставщики, в свою очередь, имели кодовое обозначение "прием".
Через год терминологию спекулянтов Владимир освоил в совершенстве и нисколько ею — необходимым атрибутом в общении с ему же подобными — не тяготился. И уже с окрыляющим восторгом уяснял, что в день зарабатывает от пятисот до тысячи рублей — месячную зарплату если не генсека КПСС, то уж академика наверняка.
Жалкая газетная публика и дружки–поэтишки в потрепанных свитерках и брючках казались ему теперь категорией никчемной и глупой, а персонажи фельетонов и критических статей — людьми весьма цельными, широкими и общественно значимыми.
Дабы не прерывать трудовой стаж, со штатной должности заведующего отделом он перевелся на договор, став вольным корреспондентом, и на изумленно–испуганный вопрос секретарши главного редактора — дескать, как можно жить без твердой зарплаты? — ответил, что получил на киностудии гонорар за сценарий, позволяющий ему творить сценарий следующий, — достойно, хотя и скромно существуя в качестве свободного художника. После чего не появлялся в газете месяца три.
О, эта гнусная газетенка с ее круглосуточной суетой, бесконечными планерками, копеечными гонорарами, интригами, сплетнями и нагоняями! С адовым трудом, чьи плоды уже через день обращаются в архивный тлен! И на что была растрачена жизнь?!
Так думал Крохин.
Он купил кооперативную квартиру, обставил ее, приобрел хороший автомобиль и зажил не считая денег — все прибывающих и прибывающих.
Он уже не знал, где и хранить эти набитые крупными купюрами пакеты, опасаясь отныне лишь двух напастей: милиции и грабителей.
Начавшаяся перестройка устранила риск уголовного преследования за спекуляцию, но и узаконила одновременно частное предпринимательство, быстренько прикончившее весь бизнес бывшего поэта.
Крохин метался: то пытался создать собственную фирму, то примыкал к разнообразным деловым группам, но ничего толкового не получалось, и он с мрачным отчаянием сознавал, что возможности его не простираются за пределы схемы "купи–продай", а сверхдоходы данная схема приносит исключительно в жестких условиях тоталитарного коммунистического режима, подавляющего любую самодеятельную активность, а уж предпринимательскую — приносящую свободу и реальную власть — в первую очередь!
Ему посчастливилось ухватить куш только потому, что он сумел найти в себе силы рискнуть, подняться над обществом законопослушных, трусливых баранов, у которых, впрочем, с дарованием им свободы действий вдруг начали прорезаться волчьи клыки, а с ними — и неслыханная коммерческая сметка.
Он же, Крохин, незаметно становился аутсайдером, отходя на обочину жизни. Причем аутсайдером, довольно глупо распорядившимся накопленным капиталом.
Его уже устоявшееся окружение деловых людей без труда сумело обратить свои ватные красные червонцы в твердые зеленые баксы, а он попросту потерял деньги, чей бережно копимый избыток, не реализованный ни в товаре, ни в недвижимости, скоропостижно протух в ураганной инфляции и в стремительной веренице финансовых реформ.
Собственно, что деньги? Протухла и вся прошлая жизнь. Возврата в редакцию идеологически осмелевшей, если не сказать — охамевшей газеты он не желал, да и, навестив старую службу с таким же чувством, с каким навещают кладбище, и получив из рук секретарши свою трудовую книжку с записью, что, дескать, уволен по сокращению, обнаружил Крохин под сенью знакомых стен новый коллектив бойких и циничных молодых людей, изощренно переросших его консервативный подход к труду на ниве газетно–журналистского мастерства.