Ельцын в Аду
Шрифт:
В «Падении Берлина» эту тему успешно продолжили. Конец фильма венчал апофеоз: мессия Сталин прибывает в поверженный Берлин – прилетает на самолете. Одетый в ослепительно белую форму (белые одежды ангела, спускающегося с неба), он является ожидавшим его смертным. И все народы планеты славят безбожного антипода Христа. «Возникает мощное «ура». Иностранцы, каждый на своем языке, приветствуют Сталина. Гремит песня: «За Вами к светлым временам идем путем побед» - так записано в сценарии...
– Это — отличный сценарий, - почмокал трубкой Вождь.
– Но, чтобы такие хорошие литературные произведения получать, приходилось очень много работать — в первую очередь, органам...
– Половым?!
– не удержался и съязвил по примеру своего спутника Ельцин.
– Нет, партийным и госбезопасности!
– проигнорировал подначку кремлевский горец.
– Особенно сложно было после войны. Интеллигенты наши гнилые принесли с фронта «личные мысли». «Дым Отечества, ты — другой, не такого мы ждали, товарищи», - написал тогда один бумагомарака. Они посмели желать перемен! Война, близость смерти и краткий союз с капиталистами породили в них смелость и насмешливое отношение к марксизму-ленинизму-сталинизму. Пришлось заняться идеологией всерьез!
… Генсек попросил привезти ему на просмотр только что законченную вторую серию фильма Эйзенштейна об Иване Грозном. (Первую серию по его команде объявили шедевром, картина получила Сталинскую премию). Автор лежал в больнице, и Хозяин смотрел фильм о своем любимом историческом деятеле вдвоем с руководителем кинематографии Большаковым. Тот вернулся на работу неузнаваемым: правый глаз у него дергался, лицо в красных пятнах. От пережитого он не мог ни с кем весь день говорить. Все потому, что «лучший друг кинематографистов» назвал фильм «кошмаром» и на прощание сказал Большакову: «У нас во время войны руки не доходили, а теперь мы возьмемся за вас как следует».
Когда Эйзенштейн выздоровел, Коба позвал его в Кремль. Целых два часа он беседовал с ним и с актером Черкасовым.
– Я тогда им сказал вот что, - вспомнил тиран.
– «Одна из ошибок Ивана Грозного состояла в том, что он не дорезал пять крупных феодальных семейств. Если бы он их уничтожил... не было бы Смутного времени... Мудрость Ивана в том, что он стоял на национальной точке зрения и иностранцев в страну не пускал... У вас опричники показаны как «ку-клукс-клан». А опричники — это прогрессивная армия».
В целом наша беседа была благожелательной. Я разрешил переделать свирепо обруганный фильм. Причем просил не спешить и переделывать основательно. Эйзенштейн все понял...
– Я понял — и вскорости сам умер, - подтвердил великий кинорежиссер.
… Та беседа о киноискусстве оказалась только началом. Далее последовало знаменитое постановление по литературе - «О журналах «Звезда» и «Ленинград». Для разгрома были выбраны две знаменитости: Анна Ахматова и Михаил Зощенко.
– Почему именно они?
– спросил Ницше.
– Я этого юмориста ценил. Своим детям даже иногда читал... его фельетоны вслух... и приговаривал: «А вот тут товарищ Зощенко наверняка вспомнил об ОГПУ и изменил концовку». Любил я пошутить! – вспомнил Коба.
Константин Симонов:
– «Выбор Зощенко и Ахматовой был связан... с тем головокружительным триумфом (отчасти демонстративным), в обстановке которого протекали выступления Ахматовой и Зощенко в Ленинграде. Присутствовала демонстративная фронда интеллигенции».
… И в Северной столице собрали интеллигенцию. Андрей Жданов произнес речь, где назвал «блудницей» великую Ахматову, поносил Зощенко. А для острастки задал вопрос, приведший зал в трепет: «Почему они до сих пор разгуливают по садам и паркам священного города Ленина?» Но Хозяин их пощадил.
Павленко:
– «Сталин лично не дал тронуть Ахматову: поэт Сосо когда-то любил ее стихи».
– И что, все отмежевались от великих мастеров пера?
– не поверил Ницше.
– «Вы же понимаете, когда врачи были объявлены отравителями... Не было и доверия к аптекам; особенно к Кремлевской аптеке: что, если все лекарства отравлены?!
– ответил ему Корней Чуковский.
– ... Были даже в литературной среде люди, которые верили, что врачи — отравители!!!» Как же можно было доверять собратьям-литераторам?!
– Так что «инженеров человеческих душ» я выучил как следует!
– облизнул клыки «кремлевский тигр». – И после моей смерти перед властью прогибались!
… В 1964 году за публикацию своих книг на Западе арестовали писателей Андрея Синявского и Юлия Даниэля. Из десятков тысяч советских литераторов только шестьдесят два подписали протест против этой неосталинской акции. В начале апреля 1966 года с трибуны XXIII cъезда КПСС автор «Тихого Дона» заклеймил авторов письма.
– Что ты тогда сказал, Шолохов? Повтори!
– предложил Хозяин.
– «Мне стыдно не за тех, кто оболгал Родину и облил грязью все самое светлое для нас. Они аморальны. Мне стыдно за тех, кто пытался и пытается брать их под защиту, чем бы эта защита ни мотивировалась. Вдвойне стыдно за тех, кто предлагает свои услуги и обращается с просьбой отдать им на поруки осужденных отщепенцев... И еще я думаю об одном. Попадись эти молодчики с черной совестью в памятные двадцатые годы, когда судили, не опираясь на строго разграниченные статьи Уголовного кодекса, а «руководствуясь революционным правосознанием», ох, не ту меру наказания получили бы эти оборотни! А тут, видите ли, еще рассуждают о суровости приговора».
Съезд бурно и продолжительно аплодировал...
– Трудно поверить, что это сказал лауреат Нобелевской премии, описавший трагедию братоубийства в гражданской войне, - покачал призрачной головой Борис Николаевич.
– Это что!
– радостно вскричал Дьявол.
– Герой Социалистического Труда Катаев написал памфлет на Героя Социалистического Труда Чаковского. Последний и Герой Труда Шолохов публично одобрили вторжение в Чехословакию. Мои люди!
– Прямо песня!
– замурлыкал «кремлевский тигр».
– Кстати, о музыке. Идеологически укрепив литературу, журналистику, театр, кинематограф, я занялся и этим видом искусства. В специальном постановлении от февраля 1947 года досталось двоим главным любимцам Запада — Прокофьеву и Шостаковичу.