Ельцын в Аду
Шрифт:
Твое последующее творчество и идеи — разве не предательство Всевышнего и христианской веры?
– с грустью молвил Иуда.
– А ведь в жизни ты фактически уподобился монаху-аскету...
Я воспринимаю аскезу не так, как ваши церковные святоши! Вот к чему, «в известном смысле, относится весь аскетизм: несколько идей необходимо сделать неизгладимыми, постоянными, незабвенными, «неподвижными», в целях гипнотизации всей нервной и интеллектуальной системы посредством этих «неподвижных идей», - и аскетические приемы и образ жизни служат к тому, чтобы освободить эти идеи из общей связи с другими, чтобы сделать их «неизгладимыми».
Что означают аскетические идеалы? У художников ничего или слишком многое; у философов и ученых нечто вроде предчувствия и инстинктивного стремления к наиболее благоприятным предпосылкам высокой духовности; у женщин, в лучшем случае, лишний шанс соблазнительности, немного томности на прекрасном мясе, ангельский вид красивого, жирного животного; у физиологически несчастных и расстроенных (у большинства смертных) попытка казаться в своих глазах слишком хорошими для этого мира, святую форму распутства, их главное средство в борьбе с медленным страданием и скукой; у духовенства их настоящую веру, лучшее орудие власти, ... у святых, наконец, ...их последняя жажда славы, их покой в ничто (Боге), их форма помешательства!»
Искариот глядел на философствующую душу с неприкрытой жалостью:
Бред больной совести...
Ницше ринулся в бой:
«Больная совесть — болезнь, это не подлежит сомнению, но болезнь в том виде, в каком болезнью является беременность». Как и зачем первобытный человек создал в себе эту вредную штуку? «Гордое сознание чрезвычайной привилегии ответственности, сознание этой редкой свободы, этой власти над собой и судьбою, проникло его до глубины и стало инстинктом, преобладающим инстинктом. Как назовет он этот инстинкт, предполагая, что ему нужно для себя слово для этого? В этом нет сомнения: этот суверенный человек называет его своей совестью...
Как создать человеку-зверю память? Каким образом в этот, частию тупой, частию слабый мимолетный разум, в эту воплощенную забывчивость, внедрить нечто таким образом, чтобы оно сохранилось?.. Эта старая первобытная проблема... была разрешена не особенно нежными ответами и средствами; может быть, во всей первобытной истории человечества не было ничего более ужасного и более жуткого, чем его мнемотехника.
«Вжигать, чтобы сохранилось в памяти: только то, что не перестает болеть, сохраняется в памяти» - такова основа древнейшей (к сожалению, и продолжительнейшей) психологии на земле...
Никогда не обходилось без крови, мучений, жертв, когда человек считал нужным создать память. Ужаснейшие жертвы и залоги (куда относятся жертвы первенцев), отвратительнейшие изуродования (например, кастрация), самые жестокие ритуальные формы всех культов (а все религии, в глубочайшей основе своей — системы жестокостей) — все это коренится в том инстинкте, который в боли находит лучшее вспомогательное средство мнемоники.
Чем менее человечество было «в памяти», тем ужаснее бывало всегда зрелище его обычаев. Жестокость карательных законов в особенности является мерилом того, сколько необходимо было усилий, чтобы победить забывчивость и сохранить в постоянной памяти у этих рабов минуты эффекта и страсти несколько примитивных требований социального сожительства».
Вполне моя философия!
– загоготал издалека Дьявол.
– Совесть — порождение инстинкта выживания, созданное сознательной жестокостью! И это касается всех религий и этических учений! И правда: как жестоко Творец наказал Адама и Еву за непослушание, уничтожил почти все живое на земле Великим потопом! А сколько зверств творил народ его избранный — и сколько зверств творилось против евреев! Продолжай в том же духе, сын мой!
– Я — не Ваш отпрыск, Ваше адское величество!
– отбрил его Ницше, не терпевший панибратства, - и в Ваших понуканиях не нуждаюсь! Итак, вернусь к теме образования совести. Это произошло на заре человечества. «Все инстинкты, не находившие внешнего применения, - обратились вовнутрь. Это то, что я называю уходом человека вовнутрь: вместе с тем в человеке растет то, что впоследствии стали называть «душою»...
Те ужасные укрепления, какими государственная организация защищалась от старых инстинктов свободы — к таким укреплениям, прежде всего, относятся наказания, — повели к тому, что все эти инстинкты дикого, свободного, бродячего человека обратились обратно против самого человека. Вражда, жестокость, страсть к преследованию, к нападению, к перемене, разрушению, - все это, обратившись на обладателя таких инстинктов, явилось источником «нечистой совести». Человек, за отсутствием внешних врагов и препятствий втиснутый в узкие рамки обычая, нетерпеливо рвал, преследовал, грыз, терзал самого себя. Этот в кровь разбивающийся о решетки своей клетки зверь, которого хотят «укротить»... этот безумец, этот тоскующий, приходящий в отчаяние невольник стал изобретателем «нечистой совести». А с больной совестью началась величайшая и ужаснейшая болезнь, от которой поныне не исцелилось человечество, страдание человека от человека, от себя, явившееся следствием насильственного разрыва с животным прошлым...
Соединение необузданного до той поры и бесформенного населения в твердую форму, как началось насильственным актом, так и было доведено до конца путем непрерывных насилий. Соответственно этому, древнейшее «государство» выступало и действовало в виде ужасной тирании, в виде сокрушающего, беспощадного механизма, пока такой сырой материал, какой представляет народ, эти полуживотные, не был, наконец, не только вымешан и связан, но и сформован».
То есть мать совести — жестокость, а отец - насилие? Не слишком ли парадоксально?
– возразил Иуда.
«... Деликатность, а еще более лицемерие, не позволяет ручным домашним животным (хочу сказать современным людям, нам) представить себе во всей силе, каким празднеством, какой радостью древнейшего человека была жестокость, до какой степени эта жестокость входила, как составная часть, почти в каждое их развлечение. ... Наслаждение жестокостью в сущности еще не исчезло...»
Жестокость одних приносит страдания другим!
– заметил апостол.
Ницше обрадовался, что может придать теме новый поворот:
«В страдании возмущает, собственно говоря, не само страдание, а его бессмысленность. Но ни для христианина, вдвинувшего в него своим истолкованием целую тайную спасительную махинацию, ни для наивного человека древнейших времен, умевшего объяснять себе все страдания с точки зрения зрителя или лица, причиняющего страдания, - не существовало вообще такого бессмысленного страдания. Чтобы скрытое, необнаруженное, не имеющее свидетелей страдание могло быть устранено из мира и честно отрицаемо в те времена, почти неизбежно было изобрести богов и промежуточные существа всякой высоты и глубины, одним словом, Нечто витающее в тайне, видящее во мраке и неохотно упускающее интересное зрелище страдания...