Эллины (Под небом Эллады. Поход Александра)
Шрифт:
Понизив затем голос почти до шёпота, Гелланик стал подробно и обстоятельно излагать план Алкмеонида. По мере того, как он говорил, Писистрат весь обращался в слух. Лицо его пылало, глаза горели и метали искры.
Беседа мужей затянулась далеко за полночь, и они разошлись почти на заре, каждый по-своему довольный, а оба очень удовлетворённые друг другом.
Был дивный солнечный день. В Афинах с самого раннего утра царило необычайное оживление. Со всех концов Аттики ещё накануне стали стекаться в город огромные толпы поселян, которых привлекло туда любопытство и желание воочию убедиться в справедливости слухов, за последнее время распускавшихся приверженцами и союзниками Алкмеонида Мегакла. Дело в том, что вот уже несколько недель, как по деревням и отдельным
За два дня до описываемых событий по всем дёмам (округам) Аттики проехали конные глашатаи, открыто возвещавшие народу, что, когда солнце совершит дважды свой путь по небу, великая богиня Паллада лично введёт своего избранника в город. Все уже знали, что таковым оказался бывший тиран Писистрат, человек, на стороне которого теперь, после пятилетних смут и неурядиц при Мегакле и Ликурге, были всеобщие симпатии населения. Вот почему ныне в Афинах и их окрестностях царило столь большое оживление.
Все улицы и площади города были запружены народом. Особенно густые толпы его собрались на Фалеронской дороге и около Итонийских ворот, которыми замыкалась эта улица. Писистрата ожидали с этой стороны, хотя и не были твёрдо уверены, что он явится именно оттуда: никто не видел сына Гиппократа со времени его возвращения в Аттику, и носились смутные слухи, что он скрывается где-то в окрестностях города, в одной из самых недоступных пещер горы Геликон.
Толпа шумела и волновалась. Солнце успело подняться уже довольно высоко, но пока нигде не было видно признака ожидаемого чуда. Многие решили, что нужно идти на Акрополь и убедиться, всё ли в порядке в храме девственной Паллады. Некоторые скептики склонны были видеть во всём этом либо злую шутку, либо намерение евпатридов коварным образом воспользоваться скоплением безоружного народа и устроить ему кровавую резню. Другие предлагали идти к северным, Ахарнским воротам, думая, что Писистрат должен явиться только оттуда, со стороны гористой области диакриев, своих всегдашних верных союзников.
Среди громких возгласов и споров никто не заметил, как вдали, на Фалеронской дороге, показалось небольшое облачко пыли, которое ежеминутно стало расти, видимо приближаясь к городу. Лишь когда Воздух огласили звуки флейт и кифар, толпа обратила внимание на это. Все убедились, что дальнейшие споры излишни, и наступил долгожданный, торжественный момент.
В это время можно было уже различить довольно значительный отряд воинов, державших в руках, вместо Обычных дротиков, масличные ветви.
Люди шли стройно, нога в ногу, как во время Похода. Отряд этот замыкался флейтистами и кифаристами. За ним следовал хор певцов, воспевавших Хвалебный гимн Афине-Палладе. В некотором отдалении шествовали жрецы богини с масличными венками на головах и с зажжёнными факелами в руках. Затем взорам толпы предстала богато украшенная колесница, в которую были впряжены два белоснежных коня с пурпуровыми гривами и хвостами и высеребренными копытами. В колеснице стоял, опираясь на копьё, сам Писистрат. На нём была золотистая хламида, на голове покоился масличный венок. Лицо иго сияло радостным смирением. Высоко держа над его головой щит с изображением Горгоны, за ним воздымалась огромная фигура самой богини Афины-Паллады во всей её божественной красоте, в шлеме и кольчуге. В правой руке небожительницы было золотое копьё, левая, как уже сказано, осеняла щитом Писистрата, казавшегося, рядом с богиней, совсем маленьким. Шествие замыкала толпа жрецов, флейтистов, певцов и тяжеловооружённых диакриев.
При виде богини, весь народ, как один человек, в немом восторге опустился на колени. Всем было ясно, что они действительно удостоились
— Странное дело! Я как будто видел где-то лицо этой богини. Оно, как и вся громадная фигура Паллады, удивительно напоминает мне цветочницу Фию из дёма Коллитоса.
Никто из окружавших не обратил внимания на этот тихий возглас, и это было счастье: толпа, воодушевлённая красотой и величием зрелища шествия Афины и Писистрата, могла бы в одну секунду растерзать богохульника. Люди были потрясены всем виденным и упоены той великой честью, которая выпала на долю Аттики...
Целых три дня продолжались празднества по поводу благополучного возвращения на родину того, в ком афиняне теперь снова увидели единственный символ прочности государства.
VIII. СЫНОВЬЯ И ОТЕЦ
Время торжественного возвращения Писистрата в Аттику отошло почти на целый год.
В густо разросшемся саду небольшой усадьбы на Ликабетте, где мы видели сына Гиппократа с лишним тридцать лет тому назад, теперь прогуливалось двое мужчин. Одному из них, высокому брюнету с несколько суровым выражением лица и твёрдой, энергичной походкой, можно было дать на вид лет тридцать пять, хотя он на деле был гораздо моложе, а его собеседник, жизнерадостный, стройный блондин среднего роста, с дивными золотистыми кудрями и удивительно нежным цветом классически прекрасного, почти женского лица, казался, по крайней мере, лет на пятнадцать моложе. Это были родные братья, Гиппий и Гиппарх, сыновья Писистрата от его первого брака с Ио.
Внешность вполне отражала внутренний склад их: насколько старший, Гиппий, был суров и почти всегда угрюмо молчалив, весь уходя в заботы о делах отца и государства, настолько Гиппарх отличался нравом весёлым, общительным и жизнерадостным. Ему трудно было долго сосредоточиться на каком-нибудь серьёзном деле, и он, полагаясь на заботливость отца и старшего брата, весьма охотно предоставлял им заниматься государственными делами, сам предпочитая пользоваться радостями жизни вовсю и, где только можно, срывать цветы удовольствия. Природное легкомыслие и какая-то детская беспечность соединялись у Гиппарха с большой сердечностью и добротой. Он подчас отличался необузданной вспыльчивостью и в припадках гнева доходил до самозабвения; но он так же быстро остывал, как легко воспламенялся. Страстный поклонник всего красивого и изящного, Гиппарх, в противоположность старшему брату, признававшему в жизни значение одних лишь государственных вопросов, любил искусство во всех его проявлениях. Нечего и говорить, что он питал слабость к прекрасному полу.
На последнюю тему братья сейчас вели оживлённую беседу, порой переходившую в спор.
— Слушай, Гиппарх, — заявил старший, — я тебе решительно советую не поднимать теперь вопроса о Фии и о браке с ней. Ты пойми только, в какое положение поставишь ты этим отца. А если подумать, что от этого безумного шага висит на волоске всё наше благополучие и особенно дело, ради которого мы с отцом так много и сильно страдали, то я не нахожу слов для определения твоего легкомыслия.
— Я положительно не вижу ничего дурного в том, если я женюсь на Фии. Она, правда, бывшая цветочница, но вспомни, чем мы ей обязаны. Без неё отец теперь не был бы тираном афинским. Где бы можно было найти такую вторую богиню Палладу? Да если бы таковая и нашлась, разве она согласилась бы на такой рискованный шаг? Кроме того, ты ведь знаешь, я без ума влюблён в Фию, и она мне отвечает тем же.