Эллины (Под небом Эллады. Поход Александра)

Генкель Герман Германович

— Я вовсе не оспариваю, что ты сильнее меня имуществом. Но у меня больше власти, так как моя сила не в деньгах, а в преданности мне значительной части аттического населения.

— Покончим лучше этот разговор раз навсегда, дорогой мой Писистрат. Мы высказали друг другу честно всё, что следовало, а теперь каждый из нас пусть исполнит свои обязательства. Я водворил тебя в Афинах и перед тем обещал своей дочери сделать её женой тирана. Ты согласился на это условие, и теперь за тобой показать себя честным человеком.

Писистрат ничего на это не ответил, а только презрительно пожал плечами. Затем, подумав минуту, он твёрдо сказал:

— Пусть будет по-твоему! Однако жаль, что судьба славнейшего

и могущественнейшего государства Эллады зависит от прихоти девушки, которая не в состоянии, конечно, понять сама, какая ответственность ложится на неё. Я тут не теряю ничего. Выгадает ли при этом Кесира, это другой вопрос и её дело.

— Итак, ещё раз повторяю: дело решено. Не так ли? А теперь приступим к формальностям, если угодно.

Мегакл хлопнул в ладоши, и через мгновение на пороге комнаты показался раб. Приказав ему подать вина и воды, хозяин продолжал, обратясь к Писистрату:

— Теперь я познакомлю тебя с приданым твоей будущей жены.

С этими словами Мегакл вынул из большой деревянной круглой коробки, стоявшей под столом, несколько пергаментных свитков, навёрнутых на деревянные скалки и заключавших в себе подробные планы и описания тех земельных угодий и поместий, Собственницей которых являлась Кесира. Затем Алкмеонид извлёк из-за пазухи ещё несколько небольших навощённых табличек, испещрённых числовыми выкладками: это был подсчёт денег и движимого имущества его дочери.

Далеко за полночь просидели за подробными документами Мегакл и Писистрат и, когда тот распростился со своим будущим тестем и направился в сопровождении толпы слуг домой, он знал, что ценность приданого Кесиры составляет около ста пятидесяти аттических талантов.

— Итак, слушай, моя ненаглядная: «На дальнем юге, в знойной стране темнокожих эфиоплян, жил давным-давно могучий царь Кефей. У него была прекрасная жена Кассиопея, родившая ему дочь Андромеду. Насколько Андромеда была кротка и добра, настолько её мать, считавшая себя первой красавицей в мире, отличалась гордостью и заносчивостью. Однажды, возгордившись своей красотой, Кассиопея оскорбила кротких Нереид, дочерей тихого властителя Эгейского моря, морского бога Нерея. Тогда грозный Посейдон вступился за своего любимца и в наказание за поступок Кассиопеи наслал на царство Кефея морское чудовище страшного вида. По предсказаниям оракула, этому страшилищу пришлось принести в жертву бедную Андромеду. Невинная девушка была уже прикована к прибрежному утёсу». Однако, я вижу, ты дремлешь и не слушаешь меня вовсе, моя голубка?

Так говорила старая чернокожая рабыня Ларисса своей молодой госпоже, дочери Мегакла, Кесире, ныне жене афинского тирана Писистрата. Старуха сидела на полу обширной рабочей залы, так называемого гистона, на женской половине городского дома Писистрата, и занимала там свою скучающую госпожу повествованиями, которых она знала великое множество Кесира расположилась на широкой мягкой софе, стоявшей пред огромным очагом, в котором горели большие обрубки вековых дубов. Она, видимо, мало обращала внимания на происходившее вокруг неё и меньше всего на рассказчицу. Между тем в гистоне, кроме указанных двух женщин, было ещё шесть или семь невольниц, большей частью юных, усердно занятых пряжей шерсти и тканьём больших полотнищ.

В комнате стоял тихий гул от движения прялок и Веретён, а также стука ткацких станков, что не мешало, однако, юным работницам внимательно и с заметным увлечением следить за ходом рассказа Лариссы. Монотонные звуки прялок навевали на Кесиру дремоту, а содержание повествований старой невольницы нисколько её не занимало. На замечание Лариссы она даже не ответила, продолжая широко раскрытыми глазами глядеть в огонь.

Мысли Кесиры витали далеко за пределами этого дома, и она

серьёзно считала себя несчастнейшей из афинских женщин, выйдя замуж за старика Писистрата. Сейчас Кесира мечтала о другом замужестве, о гордо-прекрасном юном евпатриде Каллигоне. К этому красивому эфебу она в последнее время чувствовала особенно нежную привязанность и тайно надеялась на брак с ним. Однако эти заманчивые мечты рассеялись, как дым, и Кесира злилась на себя, на свою судьбу, на всех окружающих, что её кокетливые и порой весьма нескромные заигрывания с красавцем Каллигоном не привели к желанному результату.

Когда Ларисса повторила свой вопрос, Кесира резким движением скинула с себя козий мех, прикрывавший её ноги, и приподнялась на софе.

— Ты заладила сегодня отвратительно скучнейшую историю о какой-то Андромеде и Нереидах, о каком-то эфиопском царе и морском чудовище. Меня это нисколько не занимает. Вот если бы ты рассказала нам о каком-нибудь мощном и статном полубоге, о лучезарном Аполлоне или воинственном Аресе, которых так любили и любят небожительницы и смертные женщины, если бы ты поведала нам об их разнообразных похождениях, всем нам было бы здесь веселее. А то ты заладила одно: Андромеда, Кассиопея, Кассиопея, Андромеда. Это вовсе не интересно.

— Подожди, госпожа, я ведь ещё не кончила. Сейчас ты узнаешь и о статном герое, без которого не может обойтись ни один эллинский миф. Я только что хотела рассказать о том, что к Андромеде на выручку явился прекрасный, как сам бог Аполлон, бесстрашный Персей, и о том, что было дальше, но мне показалось, что ты вовсе не слушаешь меня.

Так стала оправдываться пред Кесирой старуха-рабыня. Однако даже упоминание о статном Персее не было в состоянии рассеять хандру молодой женщины. Она порывисто встала с ложа и направилась к станкам, где невольницы теперь особенно усердно занялись своим делом, прекрасно зная по опыту, что в такие минуты Кесира шутить не любит и готова жестоко наказать всякую нерадивую работницу. На их счастье, однако, как раз в это время на пороге комнаты появилось новое лицо. То был безусый, обрюзглый, толстый старик, евнух-ликиец Гимнарх.

Почтительно приложив, — по обычаю своей страны, руку ко лбу и сердцу в знак привета, он проговорил гнусавым голосом:

— Досточтимая госпожа моя! Я пришёл тебе доложить, что сюда идёт твоя благородная мать, величавая Агариста. Она только что прибыла с толпой своих рабынь к дому и сейчас будет здесь.

Глубокие складки на лбу Кесиры сгладились, и она, властным движением руки отпустив евнуха, направилась навстречу матери. Она не ввела Агаристу в рабочую залу, гистон, а приняла её на так называемом «женском» дворе, посредине украшенном высоко бившим фонтаном.

После первых приветствий, во время которых Агариста успела выразить дочери изумление по поводу её плохого и скучного вида, Кесира отпустила невольниц матери в гистон, а сама с Агаристой удалилась в таламос, спальню. Здесь обе женщины сели в кресла, стоявшие около широкого супружеского ложа, и Кесира стала изливать перед матерью всю скорбь наболевшего сердца.

Рассказ её был сплошной жалобой на Писистрата И на ту тяжёлую долю, которая выпала ей в доме нелюбимого мужа. Она жаловалась на недостаток внимания со стороны Писистрата, не желавшего оставаться в её обществе хотя бы полчаса, а проводившего всё время, и дни, и даже ночи, либо в своей рабочей комнате, либо на Пниксе, либо в разъездах по Аттике, и как будто забывшего, что он только два месяца тому назад женился. Она жаловалась на скуку, на отсутствие общества, на лень прислуги и хозяйственные дрязги и сетовала особенно сильно на то, что приходится возиться с чужим мальчиком, пасынком Гегесистратом, с первого дня, видимо, невзлюбившим свою новую мать. Кончила Кесира тем, что громко разрыдалась.