Эллины (Под небом Эллады. Поход Александра)
Шрифт:
При этих словах лицо её зарделось: она вспомнила, что на давно ожидаемом празднике она свидится со своим возлюбленным. Однако ночь спустилась на землю так быстро и было уже так темно, что ни отец, ни брат не заметили предательского румянца Марпессы.
Лишь маленькая дрожь в голосе могла бы выдать её сокровенные мысли, но внимание мужчин было отвлечено другим: они подъезжали к городским воротам, и нужно было подумать о факелах, чтобы на узких улицах не задавить никого из прохожих.
Весенняя южная ночь была дивно хороша. Мириады звёзд сверкали на почти чёрном небе, и блеск их сливался с мягким светом луны, серебрившей землю и окутывавшей её волшебной, нежно-прозрачной дымкой, снизу багрово-красной от массы костров и огней, которыми были залиты в эту ночь все площади в улицы
Около самого Ленея были сооружены деревянные подмостки, обитые пурпуровыми тканями. Лестницы, с двух боков ведшие на эти довольно обширные платформы, были покрыты дорогими коврами. На подмостках стояли украшенные шкурами кресла и скамьи, на которых теперь восседало избранное общество: кроме самого Писистрата и его семьи, в том числе и женщин, исключая Марпессы, здесь были: Лигдамис, тиран наксосский, несколько послов из Аргоса и Фив, а также из далёкой Пропонтиды, где, как в Сигее у Геллеспонта, Писистрат успел основать афинские колонии, из Малой Азии, с Кипра и с Крита. Из дальнего Херсонеса Фракийского прибыл на торжество Великих дионисий престарелый Мильтиад, сын Кипсела, некогда заклятый враг Писистрата, а ныне правитель фракийских долонков и верный его союзник.
Все эти лица занимали первый ряд трибуны. Во втором и третьем размещались приближённые и друзья тирана, свита гостей и послов и знаменитые поэты и мыслители: Ксенофан, сын Дексия из Колофона, сочинитель славных дифирамбов в честь Диониса — Лас Гермионский и, наконец, учёный Ономакрит, афинянин и закадычный друг Гиппарха. Около задней стены трибуны, по бокам платформы и на ступенях лестницы разместились статные, превосходно вооружённые фракийские телохранители Писистрата. Все гости были в белоснежных одеждах. Один лишь сын Гиппократа надел в эту торжественную ночь роскошную багрянопурпурную хламиду, затканную золотом и серебром. Подобно всем прочим, и у него на уже белоснежных волосах покоился венок из плюща.
Внизу толпился и шумел народ, задавая немалую работу пританам и их помощникам, которым во многих местах приходилось прибегать даже к палкам, чтобы водворять порядок и сдерживать толпу, громкими возгласами выражавшую своё нетерпение. Врата Ленея были, однако, всё ещё закрыты. На лице самого Писистрата стало выражаться нетерпение. Тиран шепнул что-то на ухо сыну своему Гегесистрату, а тот передал это рослому телохранителю-фракийцу, который немедленно удалился. Менее чем через пять минут вход Ленея широко раскрылся, и оттуда с громким криком, держа в руках зажжённые факелы, обвитые плющом, выбежала толпа вакханок. Они были наполовину обнажены, и тела их едва прикрывались шкурами серн и оленей. Бешеным вихрем, потрясая в воздухе факелами, вакханки ринулись в сторону Акрополя, по узкой улице, огибавшей твердыню с востока и ведшей у подножия её к Ареопагу и, мимо храма Тезея, к Керамику. Непосредственно за вакханками из Ленея высыпала пёстрая толпа людей в странных масках и причудливых нарядах; тут были и львы, и тигры, и пантеры, и ослы, но больше всего лиц, замаскированных сатирами. Многие из этих людей держали в руках длинные шесты, обвитые зеленью и украшенные на верхушке конусообразным кожаным изображением плодородия. С диким рёвом и невероятными кривляньями народ этот вылился на площадь перед храмом и сгруппировался вокруг толстой фигуры почти совершенно обнажённого Силена, восседавшего на огромном осле и поддерживаемого по бокам вакханками. На голове у Силена покоился венок из виноградных листьев, в руках была золотая чаша с вином, сам он казался совершенно опьянённым. Толпа с гиканьем и пением разнузданных стихов двинулась вслед за первыми вакханками, потому что нужно было очистить площадь для торжественного шествия жрецов.
В белоснежных одеждах, перевитых плющом и виноградными листьями, с зажжёнными
При вид этой святыни народ пал ниц и стал тихо вторить гимну, который запели специально тому обученные хоры в честь благодатного, весёлого бога.
В эту минуту и Писистрат с гостями своими сошёл с трибуны, чтобы примкнуть к процессии и пойти непосредственно за толпой знатнейших и красивейших афинских девушек в драгоценных одеждах и с золочёными корзинами на головах. В этих корзинах, на листьях винограда и плюща, лежали причудливой формы печения. Молча и со скромно опущенными глазами выступали эти девушки, прекраснейшая составная часть шествия Диониса. Рядом с ними изящнейшие из афинских эфебов несли горящие факелы и светильники. Почтительно расступившись перед Писистратом, его семьёй и гостями, замыкавшие процессию толпы народа двинулись вслед за всеми к Керамику, чтобы оттуда, миновав Дипильские ворота, пройти к холму, расположенному на северо-западе от Афин, близ реки Кефисс. Там, в рощице из маслин, одиноко ютилось древнее капище Прометея, и сюда надлежало в эту первую ночь празднования Великих Дионисий перенести старинное изображение бога. Таким образом процессия должна была пройти по самым людным частям города.
Ежеминутно к ней примыкали новые и новые толпы народа, громкими радостными возгласами приветствовавшие шествие Диониса. Давка становилась ужасной, и фракийским телохранителям тирана приходилось прилагать неимоверные усилия, чтобы оградить Писистрата, его семью, приближённых и гостей от толкотни.
Вдруг около самых Дипильских ворот в шествии произошло замешательство. В воздухе раздался резкий крик о помощи, затем всё на секунду стихло, и тут же неистовый рёв толпы огласил окрестности. Телохранители быстро бросились вперёд, потрясая в воздухе копьями и мечами, готовые защитить своего повелителя от опасности. Но было уже поздно: несколько эфебов с громкими ругательствами протискались к тирану, волоча по земле тяжко избитого юношу в изодранной одежде. Венок свалился у несчастного с головы, на лице виднелись струйки крови. Толпа замерла в трепетном молчании.
— Что это? Кто этот эфеб? — строго спросил Писистрат и отступил назад. — Что он сделал, что его так жестоко избили в такой великий праздник? В чём его вина? Или он осквернил святыню?
— Хуже, повелитель, — воскликнул один из юношей, стоявший ближе других к тирану, — он посягнул на честь твоей дочери Марпессы.
— Да это Андротион! — вскричал Гиппарх и, всплеснув руками, бросился к другу.
И действительно, теперь Писистрат, внимательно всмотревшись в черты замертво лежавшего перед ним молодого человека, признал в нём того самого метэка Андротиона, о котором ему поведала дочь его Марпесса как об избраннике её сердца.
В толпе, уже пришедшей тем временем в себя от первого оцепенения, в которое её повергла неожиданность случившегося, теперь раздались угрозы по адресу Андротиона. Если бы не присутствие Писистрата, юноша не остался бы в живых. Мановением руки тиран остановил шествие и, Обратясь к эфебам, проговорил строго:
— Вы, а не он, нарушили святость праздника благодатного бога Диониса. Смотрите, что вы с ним сделали! Ведь вы чуть не обагрили рук своих кровью, и в такую ночь!
— Он дышит, он ещё жив! Но как его побили! — воскликнул кто-то в толпе.
Писистрат продолжал:
— Великое счастье, юноши, что Андротион остался жив; иначе мне пришлось бы строго, неумолимо наказать вас. На ваше счастье, я не смотрю на вещи так, как смотрите вы, и потому, во имя великой сегодняшней ночи, да будет вам прощено. Андротиона же отнести в мой дом немедленно, — обратился Писистрат затем к своим телохранителям. — Ты, Гиппарх, пойдёшь с ними и примешь все нужные меры, чтобы привести несчастного в себя. Вся вина его в том, что он слишком любит мою дочь.