Эпилог
Шрифт:
Во-вторых, речь шла о Лунце, поперек которого «лежала чугунная речь Жданова», как выражался в своем очерке Подольский. Но самая возможность возникновения этой дерзкой надежды была характерной. Не прошло и двух лет, как в семисоттысячном тираже вышел «Один день Ивана Денисовича». «Новый мир» Твардовского был в расцвете. «Заметный допуск» чувствовался в литературе, и на этом фоне, отливавшем голубизной, можно было предположить, что не только я, но и другие «старые писатели» подпишут наше обращение в Союз.
Я написал его, указав на бесспорные заслуги Лунца, указав, что он был любимым учеником Горького; его перу принадлежат тридцать произведений — четыре пьесы, ряд рассказов, статьи и рецензии. В США появились две диссертации о Лунце, готовится сборник его произведений и т. д. И закончил просьбой — о создании комиссии по литературному наследию.
Письмо
Мысль об издании сборника Лунца и воспоминаний о нем, без сомнения, здравая мысль: подарить нашей литературе еще одного талантливого писателя, рассказать о его трагической судьбе, познакомить читателя с произведениями, в которых с необычайной остротой отразилось время — трудно представить себе более плодотворную историко-литературную задачу. Но именно по той причине, что она была плодотворной и благородной, ее ожидали бессмысленные затруднения, которых все мы безотчетно боялись. Между нашим планом и его осуществлением стояло знаменитое постановление ЦК «О журналах “Звезда” и “Ленинград”», в котором «Серапионовы братья» (и их теоретик Лунц) были объявлены позорной страницей советской литературы. За давностью лет (1946) это постановление как бы не существовало, и тем не менее его зловещий фантом действовал — и действует до сих пор.
Вот почему я вопреки увлечению Подольского не верил в нашу удачу. А между тем его увлечение зашло далеко: к пятидесятилетию Октября он надеялся всех «здравствующих “серапионов” объединить вокруг светлой памяти Лунца». «Разорванная нить дружбы и братства, так чудесно проявившаяся… в годы незабвенной и вдохновенной молодости, а затем прерванная вмешательством грубой силы, вновь связалась», — писал он в своем дневнике. Разумеется, он и не подозревал, как бесконечно далеки были мы друг от друга.
Наши отношения с Фединым были почти разорваны после его выступления по поводу «Литературной Москвы». С Тихоновым мы только вежливо раскланивались на переделкинских улицах, и не было случая, когда бы он остановил меня и спросил хотя бы о здоровье. С В.Шкловским я в ту пору почти не встречался. Оставался один друг — Е.Полонская. Хотя мы встречались очень редко — она жила в Ленинграде, — но регулярно переписывались и любили друг друга. Но именно она-то и не была привлечена к делу.
Тем не менее вопреки холодным отношениям, вопреки событиям, разыгравшимся на Четвертом съезде и резко обострившим положение в литературе, работа комиссии началась и продолжалась. Подольскому удалось путем опроса составить первый протокол заседания комиссии, в котором был утвержден план работы. Согласно этому плану он собирал произведения Лунца в Москве, в Ленинграде, Париже, Лондоне, где жила младшая сестра Льва — Евгения Натановна Гернштейн. Он получил согласие написать воспоминания от К.И.Чуковского, от М.Шагинян, от В.Познера, Л.Б.Харитон. Он собирал письма Лунца и письма к нему. Сам того не подозревая, он заложил основу большого (800 единиц хранения) фонда, оказав бесценную услугу истории русской литературы. Но до этого было еще далеко. А пока он действовал неутомимо, опираясь не только на стародавние связи, на воспоминания о молодости будущих участников книги, на чувство чудовищной несправедливости по отношению к безвременно погибшему другу. Как это ни странно, Секретариат принял постановление, стало быть, хоть и под нажимом, надо его исполнять. Я добился финансовой поддержки работы комиссии: Подольский получил командировочные для поездки в Ленинград, на деньги Союза был заказан перевод диссертации Гари Керна (с английского) «О Льве Лунце и “Серапионовых братьях”» — я убедил консультанта, что участникам сборника необходимо ознакомиться с этой работой.
Впереди было самое трудное: издательство «Советский писатель» и его бессменные руководители — Н.Лесючевский и В.Карпова. План сборника составил Слонимский,
Надо было собрать комиссию, чтобы утвердить этот проект или внести в него исправления. Подольскому и это удалось, хотя «разорванная нить», разумеется, не соединилась. Об этом стоит рассказать более подробно.
Слонимский не приехал — был болен или отговаривался болезнью. Шкловский хотел, чтобы комиссия собралась у Тихонова, Тихонов отказался, и решено было собраться у меня, а потом пойти к Федину за благословением.
Встреча состоялась 14 января и прошла, как говорится, в «дружеской обстановке». Подольский пишет о ней с восторгом, отмечая, впрочем, что «Каверин был строг, сух и держался повестки дня». Однако за обедом и я разговорился — как-никак мы не встречались годами, а молодость была хороша, и грешно было о ней не вспомнить. Вспомнить и порадоваться, например, тому, что Тихонов, давно превратившийся в литературного вельможу, еще способен выдумывать невероятные истории. Но когда, поговорив о сборнике, Шкловский, Тихонов и Подольский собрались к Федину, я отказался пойти с ними, придумав убедительный, как мне показалось, предлог: надо было взять такси, чтобы отвезти Шкловского в санаторий. По запискам Подольского можно судить, что заседание комиссии прошло «в очень хорошей, дружественной обстановке». Федин даже упрекнул Слонимского, приславшего предисловие, в излишней осторожности. Он считал, что не нужно обходить публицистических статей Лунца. Наоборот, мы сами должны все сказать об этом полно и исчерпывающе. «Было ли это ошибкой, — сказал он. — А может быть, “западничество” Лунца — это западничество Герцена, Огарева…»
В истории, которую я рассказываю, это был, несомненно, «пик», наивысшая точка подъема. Через год о публицистических статьях Лунца не могло быть и речи.
Машина пришла и, как мне ни было тошно, я поехал к Федину. «Ради Лунца», — говорил я себе. Вот как рассказывает о моем появлении Подольский: «В это время в комнату буквально ворвался Каверин. Он был в пальто и явно не хотел оставаться и присоединиться к нам, хотя Федин усиленно уговаривал его остаться. Наконец Каверин снял пальто, подсел к столу, выпил бокал вина. Что-то сказал, вскочил и стал торопить Шкловского и меня… Я был растерян и не знал, как поступить… Честно говоря, мне вовсе не хотелось уходить так скоро. Чувствовалось, что главные разговоры о Льве Лунце еще впереди. Но Виктор Борисович встал, стал прощаться, расцеловался с Фединым и пошел к лестнице. Тогда и я поплелся за ним. Федин был смущен этой сценой… “Ах этот Веня! Мы так давно не виделись, и не хочет быть у меня”. Тихонов еще остался. А мы, провожаемые Фединым, ушли… Вениамин Александрович был порывистым, взволнованным чем-то. Взвинчен. Посадил нас в машину, и мы уехали, а он сам пошел пешком к себе на дачу».
Так пишет не разобравшийся в литературных отношениях, прямодушный Подольский. Мне эта сцена запомнилась в более ясных чертах: когда, уступив просьбам Федина, я сел за стол, Шкловский провозгласил тост, должно быть продиктованный его умиленным настроением и тем не менее прозвучавший фальшиво. Не помню его дословно, однако помню, что смысл заключался в том, что все хорошо: и то, что мы издаем Лунца, и то, что на свете существует Советская власть, которая позволяет нам его издавать, и что мы, счастливые люди, от всей души желаем ей счастья. Очевидно, на этот неуклюжий тост, как на камертон, было настроено заседание, заставившее меня в последний раз встретиться с Фединым, ни единому слову которого я больше не верил.
В начале 1968 года сборник был готов. На чем были основаны наши надежды? На том, что вслед за предисловием книга начиналась скорбным некрологом Горького, считавшего, что смерть Лунца лишила нашу литературу одной из самых светлых ее надежд. На том, что первая часть сборника состояла из воспоминаний старейших, знаменитых писателей — воспоминаний, которые были полны безоговорочным признанием значения таланта Лунца, — а вторая — из его произведений, не опубликованных или не публиковавшихся с 1922 года. На естественном убеждении, что более чем полувековая отдаленность сделала всю деятельность Лунца фактом, без которого неполна история русской советской литературы. Что давно пора освободить эту официальную историю от одного из намеренных или даже злонамеренных ее заблуждений.