Эпилог
Шрифт:
План сборника был послан в Секретариат (29 января 1968 г.), и Секретариат постановил поручить правлению издательства «Советский писатель» «рассмотреть вопрос об издании сочинений Лунца и воспоминаний о нем». Казалось бы, все трудности были позади. На деле они предстояли. Хотя «Советский писатель» как орган Секретариата обязан был выполнять все его решения, на деле эти решения не значили для издательства ровно ничего, и оно на них, вульгарно выражаясь, плевало. Издавая в огромных тиражах бездарные произведения членов Секретариата, оно пользовалось во всех случаях, в том числе беззаконных, его безусловной поддержкой. Для этого существовала (и существует) формула: «рассмотреть вопрос », а как будет решен вопрос, этим Секретариат не интересовался. Короче говоря, в подобных делах Секретариат зависел от Лесючевского, директора издательства, а не наоборот.
Доказать
г
Все это происходило до нашего вторжения в Чехословакию в августе 1968 года, в литературном климате еще держались последние следы «потепления». Впрочем, мы надеялись даже не на эти быстро исчезающие следы, а, как я уже упоминал, на знаменитые имена: Горький, Федин, Тихонов, Шкловский.
Нет необходимости с такими же подробностями рассказывать о «борьбе за литературное наследие Льва Лунца», как назвал свои записки Подольский. «Весь 1969 год, — пишет он, — прошел в попытках включить книгу Лунца в план издательства на 1970 год. О том, как вести эту борьбу, между членами комиссии проявились разные точки зрения. Они постепенно привели к разногласиям между мной и Слонимским. Возникший спор стал предметом обсуждения внутри комиссии. За весь год не удалось организовать встречи членов комиссии, чтобы на заседании обсудить трудные вопросы отношений наших с издательством. Поэтому переписка и разговоры — личные и по телефону — были средствами обсуждения этих вопросов». «Разногласия между членами комиссии» начались вскоре после отрицательных рецензий, принадлежащих профессору А.Западову и профессору А.Новикову. Первый испугался Слонимский — и не без оснований: в конце пятидесятых годов, когда я принимал участие в ревизионной комиссии Союза писателей, проверявших деятельность «Советского писателя», мне удалось разгадать несложную комбинацию, с помощью которой Лесючевский и Карпова возвращали «неугодным» авторам их книги. Карпова заказывала рецензию, заранее подсказывая ее содержание, а если попадался напористый литератор или книга не могла вызвать никаких возражений, заказывалась вторая рецензия, потом — третья, четвертая и так далее. Так, я обнаружил, что исторический роман А.Борщаговского «Русский флаг» удостоился тринадцати отрицательных рецензий. Конечно, не было ни малейших оснований отвергать роман, посвященный победе русских над английской эскадрой у берегов Петропавловска-Камчатского в 1854 году, тем более что стоимость рецензий, по моим предположениям, была близка к авторскому гонорару. Но, очевидно, Борщаговский чем-то не угодил руководителям издательства, и книга многократно отвергалась. Такой же тернистый путь предстоял сборнику Лунца, с той разницей, что в этом случае издательство вынуждено было действовать осторожно — тянуть, врать, отделываться неопределенными ответами и т. д. Упорным попыткам утопить книгу Лунца надо было противопоставить еще более упорные попытки спасти ее. Но увы! Члены комиссии вопреки тому, что двое из них были руководителями Союза писателей, под разными предлогами стали уходить от борьбы.
Я уже упоминал, что первым испугался Слонимский, причем, подобно прогрессивному параличу, это был прогрессивный испуг. Сперва он стал отделываться от Подольского, что было почти невозможно, потому что последний, с его старомодной принципиальностью, просто не понимал его. Потом он стал отказываться от председательства, а когда Подольский, с завидной для старого человека энергией, начал уговаривать Слонимского, тот ответил на уговоры грубым письмом.
Подольский записал по этому поводу следующий телефонный разговор со мною:
«Он. Слонимский снова отказывается от председательствования. Какой-то припадок страха. Позорно? Но что делать? Или придется найти другого председателя, или…
Я (прервав его). Этого нельзя допустить. Нового придется оформлять через Секретариат. Поднимутся разговоры о причинах… А это вызовет цепную реакцию. Какая бы ни была причина — все равно факт раскола налицо. А издательству этого только и нужно… Когда я был по своим делам у Карповой, она… спросила, неужели у вас в комиссии нет разногласий, и не очень поверила мне, когда я сказал, что комиссия единодушна и дружно работает… Посоветуйтесь со Шкловским и Тихоновым. Может быть, втроем вы как-нибудь успокоите Михаила Леонидовича?
Он. Я сам приму меры, напишу Слонимскому еще письмо».
Вторым испугался
Впоследствии, до первого возврата сборника, события развивались в соответствии с советом, который Слонимский неоднократно повторял в своих письмах Подольскому: «Сидите смирно». Правда, Подольский был из тех людей, на которых не мог бы подействовать этот совет. Он — наивный человек — решил вынести вопрос «на суд общественности». Он предложил мне сделать доклад о работе комиссии на секции критиков и литературоведов. Заручившись моим согласием, он позвонил Феликсу Кузнецову, который был тогда председателем бюро секции. Однако когда я пришел на заседание (16 марта 1970 года), меня встретил смущенный Кузнецов, и с первого его слова для меня стало ясно, что «начальство» против моего доклада и что Кузнецову нагорело. Почти никто не явился на бюро, в комнате едва ли было больше пяти-шести человек. Все же я сделал доклад, а Подольский — сообщение о биографии Лунца (некстати упомянув о том, что отец Лунца был сионистом). Решение поддержать сборник состоялось после умного и содержательного выступления Вл. Огнева, высоко оценившего деятельность Лунца. «Из всех возможных форм помощи было избрано обращение к К.А.Федину», — пишет Подольский, не подозревая, что и Федин ничего не может сделать в «изменившейся обстановке». Именно это выражение все чаще начинает попадаться в письмах, в личных и телефонных разговорах.
Не стану рассказывать о дальнейшей судьбе рукописи «Сочинения Лунца». Она была возвращена дважды. Сперва по нашей просьбе 9 сентября 1970 года, после заседания редсовета, на котором окончательно выяснилось, что в представленном виде сборник не пойдет, а потом — сразу же после смерти Подольского. Теперь, в сокращенном и изуродованном виде — во втором варианте были исключены публицистические статьи, — сборник хранится в моем архиве и ЦГАЛИ, куда вдова Подольского отдала все его бумаги.
Но почему так испугался Слонимский? Ему решительно ничего не грозило, он был утвержден как председатель комиссии Секретариатом. Почему Тихонов — об этом подробно рассказывается в дневнике Подольского — признал необходимость «сидеть смирно» и стал оправдывать эту необходимость доводами, которые могли прийти в голову только Лесючевскому и Карповой? Почему Федин впоследствии опубликовал большую статью, в которой, мельком упомянув о Лунце, не отдал должное другу молодости и не упрекнул издательство «Советский писатель» за то, что оно задушило бесценную книгу. Все это произошло потому, что полвека тому назад двадцатилетний мальчик писал о том, что самое важное в литературе — правда.
Трактат — теперь редко упоминается это старомодное слово. Ю.Г.Оксман, самый блестящий представитель истории русской литературы в XX веке, написал трактат о письме Белинского к Гоголю, проследив все этапы в судьбе этого письма, начиная с того дня, когда оно было написано, до нашего времени, когда в новом свете предстало и это письмо, и «Избранные места из переписки с друзьями». Такой же трактат можно написать о двух маленьких статьях Льва Лунца: «Почему мы “Серапионовы братья”» (Литературные записки. Петроград, 1922. № 3) и «На Запад!» (Беседы. Берлин, 1923. № 2). Их судьба — необычайна. Написанные для маленького кружка друзей в 1922 году, забытые, казалось бы, навсегда в тридцатых годах, когда литература была связана по рукам и ногам, они были воскрешены в сороковых как порочная попытка водораздела между политикой и искусством (Жданов). Не думаю, что рассказанное мною на предшествующих страницах — последняя глава этого воображаемого трактата. Пока идея подчинения, идея «литература — служанка государства» будет существовать — будут существовать на вооружении тех, кто с этим не согласен, и статьи Лунца, написанные более полувека тому назад. Доказательство — под руками: самовольный альманах «Метрополь», бесцензурный, опубликованный в 1979 году и вызвавший в Союзе писателей смятение, а во всем мире — изумление перед живучестью литературы, которую сверхмощная держава не в силах изменить, не в силах убить. Но об этом — ниже.
На чем настаивал Лунц? Что казалось ему необходимым условием для развития искусства? В чем он убеждал своих друзей? И за что впоследствии в письмах и рецензиях горько их упрекал? Его мысли просты, потому что верны. Они рождены опытом историка, сумевшего в двадцать лет окинуть одним взглядом западную литературу и сопоставить ее с литературой русской. Они рождены острым ощущением самого «дела литературы», внутренней заинтересованностью писателей в работе друг друга.
Первая мысль — право на несходство, открывающее путь к любому рискованному эксперименту.