Эротические страницы из жизни Фролова
Шрифт:
О чем, интересно, думает сейчас Валентин? Он ведь видит все это… Ну и пусть думает. Он уже видел. Тогда, в ту злополучную пятницу. Но почему он не может ее вспомнить? Совершено забыл ее ту. Только это безобразно нелепое шептание о прелестях Иринки. Какие-то соки, витамины… И совершенно забыл ее внутренность… А ведь она тоже сидела на нем. И впускала при этом в свою задницу еще чей-то член - может мужнин, может Жанчика или Славика…
Странно - он сейчас совсем не чувствовал отвращения от воспоминания того вечера. Ни к кому из тогда присутствовавших. Даже обиды
А вдруг она заразная? Вдруг у нее СПИД? Она же долбаная в задницу - говорят, именно так он чаще всего и передается. Надо потребовать у Валентина презерватив. Тот, банутовый.
Она легко пропустила в себя его пальцы и он с каким-то животным удовольствием ощутил ее влажную мякоть. Ему даже показалось, что он может просунуть туда всю руку, словно в варежку. И она свободно его примет. Даже не скривится. Будет так же сладострастно улыбаться, как улыбается сейчас.
Почувствовал на плавках ее правую руку. Она гладила пальцами его отвердевшую выпуклость.
Они ласкались так много минут, и он ощущал, как она постепенно разгорается под его ласками, как наполняются уверенностью и силой ее руки, ноги, мышцы живота и промежности, как оживают ее глаза, губы, шея.
Как она хороша, как прекрасна в своей похоти… Все ее тело преобразилось - он даже сбросил простыню, чтобы видеть все глазами… Груди напряглись, шея удлинилась, лицо засияло, порозовело, утеплилось какой-то мягкой и чистой женской добротой…
В эти минуты он совсем забыл о ее муже. И когда поднялся над нею на колени, даже вздрогнул от неожиданности, увидев спину кого-то постороннего.
Валентин неподвижно сидел спиною к ним, низко согнувшись, широко расставив ноги, подперев и закрыв от них обе щеки ладонями. А на тумбочке рядом с раскрытой коробочкой лежало несколько банутовых презервативов…
Виктор потянулся и взял один. Приспустил, а потом совсем снял плавки. Стал наворачивать на себя тонкую, как оболочка мыльного пузыря резину, а она в напряженном ожидании смотрела на эти приготовления, не отводя взгляда от его рук. И только когда он успешно закончил облачение, подняла к нему глаза и очень тихо виновато сказала:
– Я совсем чистая. Правда.
Ну и что, что чистая? Он верит.
Ее протяжный вздох, - вздох великолепной человеческой самки, принимающей в себя жаждущую живой горячей мякоти мужскую плоть - словно эхом наполнил всю комнату. Эхом. Да, именно эхом - слышимым от неслышимого. Того самого…
А вслед за этим она заплакала. Совсем не скривилась, нет - ни один мимический мускул не нарушил изящной симметрии ее лица, - просто хлынули из глаз слезы и она жалобно-сладострастно захныкала - то протяжно, то прерывисто, как бы задыхаясь от внезапно нахлынувшей радости.
Он осторожно лег на нее и стал слизывать со щек слезинки. Замер, хотя в паху все аж кричало: двигай, двигай,
Нет. Может быть, в другой раз. Не сегодня. Сегодня она слишком слаба, может и не вынести… И он украдкой приглядывался - не стало ли ей плохо, не закатываются ли глаза, не слишком ли спешит ее сердце.
Ничего подобного. Она чувствовала себя превосходно. Она находилась в своей стихии. Ее тело вышло из-под власти одной и перешло под власть другую. И она стала самой собою. Самою собой.
Д р у г а я в л а с т ь…
Вот она. Он чувствует ее своими руками. Всем своим телом. И всеми органами своей души.
Вот она.
Точно та же. Точно такая же.
Только намного более откровеннее и обнаженнее. Открылась ему вся, какою она есть. Во всем своем великолепии. Во всей своей блистательности. Все еще таинственная, но уже зримо очевидная. Всепроникающая и всепоглощающая. Ласковая и жестокая. Ублажающая и дурманящая. Радужно-искристая и в то же время жуткая своей исходной мистической чернотой…
Глаза Флоры сузились в тонкие щели. Влажные от слез белки и розовые треугольники конъюнктивы в уголках все еще сверкали блестками, а радужки и зрачки, наоборот, покрылись поволочным туманом. Она смотрела и ему в глаза, и в то же время в какую-то одной ей известную даль. Ее тело реагировало теперь на каждое его касание, чем бы и чего в ней он ни коснулся - рукой, животом, грудью, щеками, губами, - и реагировало как бы помимо ее воли, само по себе, а она лишь прислушивалась к своим ощущениям и наслаждалась ими.
Нет. Вовсе не само по себе… Он видел, он почти физически ощущал, откуда происходят эти щекотания кожных, тканевых и органных чувствительных рецепторов, и чем вызываются эти тонкие элективные движения отдельных мышечных волокон под кожей, в слизистых оболочках, во всех органах и тканях ее тела…
А в ответ на это и в нем самом уже поднимался из глубины его внутреннего пространства тяжелый и мощный сгусток энергии. И она его тоже стала ощущать своим собственным телом, и готовилась к покорности, к подчинению, к услужливому участию; но он то знал теперь, чего на самом деле она ждет, и кому на самом деле покоряется…
И не спешил. Долго, очень долго лежал на ней почти неподвижно, то и дело дразня ее мякоть легкими подергиваниями своего послушного джентльмена, осторожными подталкиваниями шейки матки вверх, почти воочию представляя, как та пытается преодолеть свою непомерную тяжесть и подняться на своих крыльях, образованных трубами, яичниками и широкими связками - в каком-то учебнике он видел подобную картинку…
И ждал, когда она сама заходится под ним.
А когда заходилась, прижал ее плечи к постели - так, что они стали неподвижны. И вся верхняя половина тела оказалась как в тисках. И тогда задергалась ее промежность - вверх, вниз и в стороны - но он не послушался этих движений и прочно держал ее насаженной на своем почти уже окаменевшем стержне. И тогда, наконец, затрепетало влагалище. Потом сжалось и тут же разжалось. И еще раз. И еще.