Эротические страницы из жизни Фролова
Шрифт:
– Я сама, - крикнула ему дочь и поспешила в кухню, где стоял аппарат.
– Алло! Привет. Только зашли. Да, с папой. Ничего не случилось, чего ты? Нет, просто гуляли, разговаривали. Я в магазине его увидела, вот и встретились. Нет. Тоже нет. Сейчас, - он уже рядом.
Она передала трубку отцу, приложив при этом палец к губам, - мол, не очень-то по телефону распространяйся.
Виктор услышал обеспокоенный голос жены:
– Что у вас случилось?
– Все в порядке, ничего не случилось.
– Обманываешь. У меня сердце заходится. Я не нахожу себе места.
– Ты же сказала, - до полдесятого.
– Не до полдесятого. У нас здесь еще та зеленая кастрюля на тридцать литров. Только-только поставили на плиту. Это часа на три, не меньше.
– Что ты предлагаешь?
– Ничего. Надо было и тебе придти, - покрутить. Но теперь уже поздно. Сами справимся. Мы с Сережкой остаемся здесь. У вас там правда все в порядке?
– Да. Не волнуйся.
Он старался говорить как можно более спокойно и, кажется, это ему удалось. Пожалуй, первый раз за все годы он был рад тому, что жена не придет ночевать домой. Впрочем, это, кажется, и на самом деле было в первый раз.
Второй звонок прозвенел тут же. И снова его опередила Светлана, а услышав голос в трубке, замахала ему рукой, - мол, уматывай в ванную.
Он отрицательно покачал головой, чем ее очень удивил и смутил.
– Ты что, папа? Подозреваешь меня в чем-то?
– спросила она сразу после того, как кратко переговорила с Толиком.
– Это совсем не то, что ты думаешь. Ты меня обидел.
Ему и в самом деле стало неловко. Она это почувствовала и прислонилась к его груди. Вместо извинения.
– Я первая в ванную, хорошо?
– Да. Мама с Сережкой остаются у Лены.
– Честно?
– удивилась она, подняв к нему лицо.
– Иди. Мойся.
Странно. Она ведет себя так, будто ничего не случилось. А ведь в глазах все еще страх. И чувствует, как и он, неизвестность ближайшего будущего…
Виктор открыл дочкину сумочку и взял пистолет. Вытащил обойму, выщелкал из нее шесть патронов. Седьмой оставался в стволе, и он не стал его трогать. Пусть пока там будет. Вернул патроны и обойму на место и, подумав немного, отнес пистолет в комнату и положил на тумбочку, прикрыв салфеткой.
Из ванной выглянула Светкина головка:
– Пап, дай сюда кандалы. Мне нужно их вымыть. Ладно, я сама.
И вышла, голая и мокрая, на ходу поясняя:
– Прежде, чем их куда-то выбрасывать, я должна тщательно смыть с них твою кровь. Понимаешь? Посмотри на свои руки.
Потом взяла сумочку и извлекла оттуда ошейник и кожаные наручники. Он и не помнил, когда она их туда сунула.
– Это тоже в стирку. А пистолет где?
– На тумбочке. У нас в комнате.
– Правильно, у нас. Пусть остается заряженным, - сказала она очень серьезно.
– Хлопни меня сюда.
Она кокетливо выставила ягодицы и он легонько шлепнул по ним ладонью в направлении ванной.
Как она может так быстро менять настроения?
Он изъял из сумочки все остальное и разложил на столе. Кассеты перепутались, и он теперь не знал, на какой из них записаны они. Впрочем, какая разница? Все равно уничтожить нужно все. Он уже взял в руки пассатижи, как вдруг в голову стрельнула другая мысль, - может, наоборот, нужно оставить? Ведь это доказательство того, что они защищались…
И его вдруг снова охватил приступ жуткого, невыносимого стыда. Они… Она, а не они.
Нет, он не имеет права сам решать - что уничтожать, а что оставлять. Вообще теперь не имеет права принимать самостоятельные решения по этому поводу без ее участия.
– Пап, слышишь, можно я тебя попрошу… - вдруг услышал он ее смущенный голос сзади себя.
От неожиданности он вздрогнул, а она, заметив это, сразу изменилась в лице, завиноватилась вся и обняла за шею, уронив на пол полотенце, которым прикрывала голое тело.
– Извини, извини папочка. Я нечаянно.
Боже! Она его ж а л е л а! Лучше бы провалиться сквозь землю…
– Ты собрался кромсать кассеты?
– сменила она тему, заметив на столе пассатижи.
– А как ты считаешь? Кромсать или оставить?
– Конечно, кромсать.
– Это доказательство нашей невиновности…
– Не валяй дурака. Еще чего. Это нельзя смотреть никому. А мы и так ни в чем не виноваты. А тебя там вообще не было.
– Был я там, доченька, был.
– А я говорю, не было! Не было, и все!!!
– Ты о чем-то хотела меня попросить.
Она смущенно закусила нижнюю губу:
– Там, - метнула глазами на свой лобок, - помоги мне сбрить волосы, я сама порежусь. Подмышками вечно режусь, а там еще неудобнее.
– Зачем?
– Противно. Они сплетались… с этим…
– Потерпи один день. Завтра к Ильиничне пойдешь, провериться надо. Обязательно надо. Потом сбреем. Я помогу, правда.
– Но мне же противно, - вдруг скривилась она, а уголки ее губ задрожали и задергались, - он же… мертвый труп.
И тут же разрыдалась, безвольно опускаясь и пряча свое лицо у него на коленях. Он подхватил ее, усадил верхом, прикрыл полотенцем, крепко обнял, и дал ей выплакаться, не говоря ни слова. Ей и не нужны были слова…
А минут через десять она подняла на него выплаканные глаза и сказала:
– Пошли… вместе домоемся… Мне страшно одной. Я боюсь… его. И сбреем эти волосы. Там от него остались… не вычесываются, будто влипли, вросли в меня. Я так не могу. Ты это должен сделать, папа, - ты, - неужели ты не понимаешь? А Ильиничне я завтра что-нибудь совру.
Через полчаса они вернулись на кухню и сообща раскромсали все кассеты. Порезали на мелкие кусочки ошейник и кожаные наручники. Обрезали веревку с карабинов. Порвали на мелкие клочья свои носовые платки. Все это, а также металлические наручники и ключи сложили в полиэтиленовый пакет, чтобы рано поутру выбросить с мостика в Красную речку, - там такого добра только и не хватает.