Эротические страницы из жизни Фролова
Шрифт:
– Да. Толика, например. Сжимается. Очень сильно. Иногда сразу не пускает, а иногда после того, как глубоко засуну. Очень больно. Папа, а у Лены тоже как у меня?
– Да. Было раньше.
– А сейчас?
– Сейчас нет.
– Откуда ты знаешь?
– Знаю.
– Это… ты ее вылечил?
– Да.
Она мгновенно вся подскочила и уставилась на него:
– Честно? Ты с ней… любился!? Прям как со мной?
– Да.
– И у нее прошло?
– Прошло.
– Совсем?
– Совсем. Ты же видела ее Бориса. У нее с ним все еще медовый
Она опрокинулась на спину и разбросала по сторонам руки и ноги. Закрыла глаза и заулыбалась:
– Класс. Значит, и у м е н я в с е п р о й д е т…
И так лежала молча несколько минут, совсем расслабленная и отрешенная, что-то хорошее переживая внутри себя.
Потом вдруг, не открывая глаз и губ, спросила:
>А мама знает?
>Знает.
>Класс. И не ревнует?
>Нет. Мы же родные.
Теперь уже он подскочил, как ужаленный, и удивленно уставился на нее.
>Что?
– невозмутимо осведомилась она.
– Ты тоже меня слышишь, да?
– С-слышу.
>Честно?
– Честно.
>Тогда обними и поцелуй меня, чтобы я в это поверила. Крепко-крепко, как маму.
Он обнял и поцеловал ее. Крепко-крепко. Но совсем не так, как целует ее маму. Совсем иначе. Так, как можно поцеловать только свою дочь… свою доченьку… дочурку.
Потом положил ее голову себе на плечо, закрыл глаза и так они лежали долго, почти не шевелясь и ни о чем не говоря. Пока она вдруг не прошептала:
– Папа, слышишь?
– Что, доченька?
– Волны шумят…
Бесконечный океан волнующихся поверхностей обнявшего их пространства оказался мягким и теплым, словно они только что выпали в него из шершавой и колкой морози. И оба они были теперь и границей, и частью этого пространства, - он и она, отец и дочь, реплицированная с его генов с помощью другой, столь же дорогой ему женщины.
Человек состоит не из вещества. Человек состоит из процессов. Из вещества он только непрерывно составляется… всего-навсего… чтобы осуществить действительность процессов, чтобы овеществить свое волноватое "Я". Где он уже слышал эти слова? Ах, да - Гуляев. Тот самый, кто втянул его в эту страшную историю…
Все вещества в человеке - до самой последней молекулы - постоянно обновляются, - приходят с пищей, встраиваются в цепи процессов, используются там, потом неизбежно заменяются свежими, а сами уходят вместе с ее неиспользованными излишками. И так с самого начала и до самого конца. И только пользующий их сгусток процессов, который и есть то, чем является человек на самом деле, сохраняет свою аутентичность на протяжении всей своей временной целостности…
Совсем недавно его дочурка была маленькой клеточкой внутри своей мамы. Одной единственной клеточкой. Нет, тогда она еще не была его дочерью. Ждала, когда придет он и оплодотворит ее собою. И он пришел и проник в нее. И тогда она стала его дочерью…
Он проник в нее и она стала его дочерью…
И вновь, как уже было с ним однажды, откуда-то из самой глубокой глубины шелестящих касаний поверхностей пространства возникли неясные очертания некой таинственной
>Ты слышишь, слышишь?..
– снова послышался тихий, но восторженный шепот дочери.
>Слышу, девочка моя, слышу…
>Прибой шелестит… Это и есть вечный прибой, папа. Наш с тобою, в е ч н ы й…
Они находились в состоянии самой близкой близости, какая только может существовать между поверхностями… постепенно превращаясь в странное единое целое, - странное совсем непонятной им странностью… неожиданное своей немыслимостью… и пронизанное неестественным внутренним восторгом…
8. Самая необыкновенная на свете любовь
Они скрыли от Ирины все, что с ними произошло. И наврали ей совсем другую историю, - прекрасно понимая, что не навсегда, что пройдет какое-то время и они все равно проговорятся. Но это будет потом. Если, конечно, ничего серьезного в ближайшее время не случится. А сейчас ни Виктор, ни его дочь не испытывали никаких внутренних угрызений за то, что они обманывают.
Сделать это оказалось до странного легко - будто нарочно все складывалось так, чтобы оградить ее от правды.
С утра она позвонила и сообщила, что прямо от мамы пойдет на работу. Виктор к тому времени уже вернулся с Красной речки, где утопил вещественные доказательства причастности к событиям прошлого вечера. Правда, не все из них. Еще ночью его осенило, где именно должен оказаться пистолет - так, чтобы он при крайней необходимости мог им воспользоваться и, в то же время, чтобы тот не стал ни случайной, ни осмысленной чьей-либо находкой; а если и стал бы, то никак не указал на того, кто его там схоронил.
На работу он не пошел. Трубку, как обычно, сняла Катька и он самой короткой фразой сообщил ей, что слегка приболел. Надо было наврать каких-нибудь подробностей, но понял это он только через несколько часов.
Позвонил Ильиничне и договорился о приеме. Долго будил Светлану. В диспансер они поехали вместе, а с Ильиничной он объяснялся сам, выложив ей ту же лапшу, что была заготовлена ими для Ирины и Елены Андреевны. Не в деталях, конечно, а минимум того, что было необходимо для объяснения его озабоченности.
По дороге домой они еще зашли в хозяйственный магазин и купили засов для двери. Вполне приличный и надежный. И новый белорусский глазок - в него, говорят, можно увидеть то, что в другие ни за что не увидишь.
Дома их уже ожидал звонок Елены Андреевны. Виктор и не сомневался, что он обязательно последует - наверняка она уже получила от Ильиничны все сведения, которыми та располагала. Со Светланой, которая первой взяла трубку, она переговорила коротко и индифферентно, а от Виктора стала тут же добиваться времени, когда ей можно приехать и обо всем поговорить, - проявляя понимание того, что и разговор не телефонный, и лучше бы без присутствия Светланки. Он ее как мог успокоил, пообещав самому заскочить к ней в течение дня.