Ещё слышны их крики
Шрифт:
Тут я увидел прерывистое мерцание яркого огня, примерно в пятистах метрах по правую сторону. Георг остановил машину.
– Куда приехали? – спросил я.
– Человек, который подойдет к нам через несколько минут, мой близкий и очень надежный друг. Ты можешь ему полностью доверять, мой мальчик, – он положил руку мне на плечо, и это прикосновение вновь словно лишило меня адекватного мышления, и я искренне поверил, что могу доверять его другу. – О нем забыли тридцать с лишним лет назад, когда он не смог поступить в академию, однако мне он оказал столько неоценимых услуг, что его заслуги перед родиной едва ли уступают нашим с тобой. Зовут его Бездарщина, и я прошу тебя проявить к нему, к его жене и дочери должное почтение. Теперь слушай внимательно, Жак. Этот человек сможет надежно тебя спрятать, однако же отныне твое присутствие заведомо подвергает опасности жизнь других людей, а рисковать жизнями моих близких друзей я не могу. Если все пройдет нормально, в течение этого
– А если Гильотина уже будет меня ждать?
Тут я увидел силуэт человека в длинном плаще, вышедшего из леса и уверенным шагом подходящего к машине.
– Послушай, Жак. Ты конкретно влип. И если ты не найдешь в себе смелости и уверенности противостоять ситуации, то несомненно умрешь. Поэтому, знай: вся твоя последующая жизнь напрямую связана со смертельным риском. И первый навык, который ты должен выработать – это умение сражаться со своим страхом.
Он вышел из машины навстречу своему товарищу, оставив меня в крайне удрученном состоянии. Именно тогда, в то время пока двое мужчин вели короткий разговор, у меня родилось отчетливое и колючее понимание, что я нахожусь в совершенно незнакомой мне среде. Не просто в незнакомой местности, а именно среде. Все вокруг – лес, небо, машина, люди вблизи нее – все показалось мне искусственным и словно недоразвитым. Чувство было настолько острым, что мне вдруг захотелось выскочить и без оглядки просто побежать в ночную тьму. И когда я уже был готов открыть дверь и именно так и поступить, дверь открылась от руки Георга, и вновь подчиняя себе мою волю, он сказал:
– Выходи, Жак.
Я взял конверт (свой пропуск я продолжал держать в руке) и по-прежнему в одних трусах вышел из машины на холодный воздух. Бездарщина снял свой плащ и протянул его мне.
– Ну что же, мой мальчик, – сказал Георг. – Если «до встречи», то держись молодцом, а если «прощай», то прости меня, если сможешь. Он быстро обнял меня, затем сел в машину, ловко развернулся на узкой дороге и уехал в обратном направлении, оставив меня наедине с новым знакомым.
– Так это ты? – спросил Бездарщина, и вопрос его прозвучал с такой интонацией, словно он видел меня раньше и немного удивлен новой встречей.
Как бы там ни было я кивнул в ответ и поблагодарил его за плащ. Этот мужчина произвел на меня двоякое впечатление: с одной стороны, его осунувшееся лицо с молящим взглядом водянистых голубых глаз, его сутулые плечи и даже его лысина производили вид весьма скорбный, даже жалкий; с другой стороны, некий фактор, относящийся не к его внешности, а, скорее, к его энергичности, свидетельствовал о том, что этот человек, несомненно, на что-то способен, и шутить с ним не стоит.
– Иди за мной, – скомандовал он, включил фонарик, которым ранее подавал нам сигналы из леса и бодро зашагал по узкой тропе. Фонарик вдруг предательски выпал из его руки, угодил под правую ногу, и носок тяжелого ботинка точным и сочным ударом отправил его в ствол ближайшего дерева. Раздался характерный треск разбитого стекла и фонарик потух. – Да твою же мать! – воскликнул мой проводник и, бросившись к фонарю, принялся судорожно его трясти, включать и выключать, и лишь спустя минуту этих манипуляций и всевозможных проклятий, прекратил реанимацию и удивленно протянул в мой адрес: – Нет, ну ты это видел?
– Всякое бывает, – ответил я, стесняясь засмеяться.
Бездарщина задержал на мне подозрительный взгляд, а затем словно спохватился и заговорил с плохо скрываемой наигранностью:
– Бывает?! Да что ты говоришь такое! Я отрабатывал этот прием сотню раз, и наконец он у меня получился. Выпустить фонарь точно под ногу, секунда в секунду, и приложиться с ровно необходимой силой. Посмотри, лампочка вдребезги! Бывает? Нет, дружок, это результат упорных тренировок. Знал бы ты сколько фонарей полегло в безрезультатных попытках выполнить этот трюк, – он встал и продолжил путь, неся фонарь обеими руками, как дорогой ему трофей. – Или, ты думаешь, что я сделал это случайно? Думаешь, что бывают такие случайности?
– Все-таки сомневаюсь, – ответил я, сдерживая смех над столь нелепой попыткой оправдать свою неуклюжесть.
– Вот именно. К тому же уже рассвет, – он указал рукой на восток, где небо стремительно окрашивалось светлой полосой. – Думаешь, стал бы я разбивать фонарь в ночную тьму, хоть и знаю дорогу наизусть? Как думаешь, стал бы?
– Думаю, вы бы отложили исполнение своего трюка на другой раз.
– Правильно думаешь, – огрызнулся Бездарщина, словно услышав в моем тоне иронию.
Остаток пути – примерно полкилометра – мы прошли в молчании. Небольшой одноэтажный дом, в котором Бездарщина жил со своей семьей, стоял на небольшой поляне посреди леса и представлял собой довольно грубую бревенчатую постройку, весьма походившую на русскую избу.
– Не шуми, – прошептал мне мужчина, когда мы подходили к крыльцу. – Не хочу будить жену и дочь.
Я кивнул с пониманием. В тот же момент Бездарщина споткнулся о низкое крыльцо, фонарь выскочил у него из рук и с грохотом влетел прямо в пустое железное ведро, стоявшее у стены дома. А сам хозяин, врезавшись лбом в дверь, в итоге распластался на крыльце, за одну секунду наделав шума, которым можно было разбудить целый поселок. Я бросился ему на помощь, однако он жестом остановил меня и прошептал:
– Стоп, тсс. Это проверка, мой друг. У моих женщин сон такой, что можно из пушки палить – им все равно. А вот если они не спят, то поднимают вопли от малейшего неосторожного шума, который я – как и любой живой человек – иногда допускаю. Ты понимаешь?
Я кивнул. Продолжая лежать на крыльце, Бездарщина приложил палец к губам, призывая меня хранить молчание. Через полминуты он медленно и осторожно поднялся на ноги, и мы вошли в теплую, слабо освещенную восходящим солнцем гостиную. Я почувствовал характерный запах домашнего уюта, и меня охватило невероятное чувство покоя, словно в этом доме я действительно был как в крепости. Тут же меня начали одолевать чувства голода и усталости; захотелось подкрепиться, а после этого растянуться под теплым одеялом и забыть обо всех обрушившихся на меня волнениях этой ночи.
Насчет крепкого сна своей жены и дочери, Бездарщина, по всей видимости, не соврал, и в полной тишине провел меня через непритязательно меблированную гостиную к двери в ее дальнем углу. Шагнув за эту дверь, он нащупал выключатель и в тусклом свете мы спустились в небольшую, сплошь обшитую лакированной доской, жилую комнату с широкой убранной кроватью, старым обветшалым шкафом и массивным столом на резных ножках.
– Устраивайся, бедолага, – участливо сказал Бездарщина и похлопал меня по плечу. – Недолго тебе знать покой.
Я поблагодарил его с горькой усмешкой и, попросив о скромном завтраке, привел его в небывалое воодушевление.
– Гренки! – воскликнул он. – Фирменные гренки, обжаренные в яичном соусе! Нет ни одного человека, который бы справился с их приготовлением так, как я! Что скажешь?
– Это будет чудесно, – ответил я, еще сильнее почувствовав голод.
И когда Бездарщина удалился охотно выполнить мой заказ, я скинул плащ, растянулся на кровати, и вскрыл конверт, переданный мне Георгом. Однако перед тем как прочесть письмо, я обратился к собственной памяти и еще раз повторил все, что я о себе знал. Три месяца назад, в январе этого года, я очнулся в больнице с совершенно пустой головой. Единственное, что я помнил – это имя и фамилия. От врачей, занимавшихся моим лечением, я узнал, что был найден в бессознательном состоянии в какой-то подворотне, после чего и был госпитализирован. Мне объяснили, что болезнь моя не такая уж редкость, и внезапная потеря памяти встречается сплошь и рядом, что вызвать подобный синдром может внезапный сильный стресс, постоянное моральное или физическое напряжение, и вообще много чего еще. Врачи успокаивали меня тем, что память обязательно постепенно вернется, в течение полугода или года, но необходимо соблюдать покой и режим, обязательно наблюдаться у врачей, и раз в неделю проходить процедуру какого-то нового, невероятно эффективного гипноза. Уже после первого подобного сеанса я вспомнил, что мне двадцать пять лет, и что я совершенно одинокий человек и ни родных, ни близких у меня нет (стоит заметить, что это воспоминание было довольно смутным). После второго сеанса я вспомнил, что работал могильщиком на кладбище (впоследствии врачи делали акцент на том, что именно моя работа является причиной моего недуга), что у меня есть квартира в Старом городе, и данные, которые я предоставлял о себе после гипноза, подтверждались полицейскими проверками. Моя квартира, в которую меня проводили после выписки, и в которой я находился практически безвылазно в течение трех последних месяцев, отлучаясь только в магазин и для поездки на сеанс терапии раз в неделю, не пробудила во мне ни малейших ассоциаций с прошлым. Возвращаться к прежней работе мне было строго противопоказано, и все это время я находился в бессрочном оплачиваемом отпуске. Контакты с людьми тоже не поощрялись моими врачами, утверждавшими, что в одиночестве процессы восстановления нейронных связей в моем мозгу будут проходить значительно быстрее. Дальнейшие сеансы терапии приносили весьма сомнительные результаты: например, я вспомнил любимую футбольную команду, названия любимых фильмов (но не сами фильмы), и даже несколько стихотворений. И хоть эти воспоминания не особо вдохновляли меня, зато вдохновляли врачей, утверждавших, что все идет как нельзя лучше. Итак, вот и все, что я знал о себе к началу той памятной ночи: меня зовут Жак Простак, мне двадцать пять лет, я нелюдимый могильщик.