«Если», 2003 № 02
Шрифт:
— Боюсь, что только теперь мы сможем принимать решения — такие, какие хотим. Каждый из нас.
— Боитесь?
— Конечно. А вы — нет?
— Нет, — отрезал Дайсон. — Я никогда не боялся принимать решения. А теперь по крайней мере буду знать, что решаю сам за себя и ничья воля надо мной не довлеет.
— Наступит хаос… — пробормотала Элис.
— Почему? — напряженно спросил Дайсон. Он тоже думал об этом, предполагал, что знает ответ, но хотел услышать мнение Элис. Впрочем, хотел он на самом деле другого: отвлечь ее от размышлений о том, сколько человек она убила. Что бы ни внушало ей подсознание, но мысль о том, что любовника, и брата, и молодого программиста убила именно она, все равно не даст ей покоя, превратит весь мир в тюремную камеру. Можно свалить все на симбиозавра, сверхразум, на что угодно, но от себя не спрячешься — в глубине души все равно понимаешь, что даже хорошо придуманная история не может быть истиной, какой бы правдивой она ни казалась.
— Почему? — повторил Дайсон.
— Потому, — сказала Элис, — что все внушенное нам на протяжении тысячелетий… заповеди Моисея… проповеди Христа… суры Корана… поучения Будды… Заратустры… Конфуция…
— Все это осталось, — подхватил Дайсон. — Все осталось, не так ли? Это уже в нас и никуда не денется. Почему — хаос?
— Вы не понимаете? Мы всегда себя разрушали. И лишь потому что существовал симбиоз, потому что мы нужны были ему, потому что он удерживал нас от распада, заставлял, навязывал решения, которые мы бы никогда не принимали по своей воле, — только поэтому мы такие, какие есть, а иначе мы бы не поднялись выше питекантропов, и если бы он не был с нами каждую ночь…
Элис никак не могла закончить фразу, и Дайсон сделал это за нее.
— Не было бы прогресса, — сказал он. — Ньютон не написал бы своих законов, Эйнштейн не придумал бы теорию относительности, Кришна, Конфуций, Будда не создали бы философские системы…
— Да, — кивнула Элис. — Вы правильно поняли. Свобода воли предполагает свободу от любых мнений, кроме своего. Мы не были свободны, когда были симбионтами. А теперь освободились. Вы уже воспользовались своей свободой, верно?
— Отвезя вас к себе, а не в камеру? — уточнил Дайсон. — Не убежден, что не поступил бы точно так же и при иных обстоятельствах.
— Вам хочется так думать, Ред. Вам хочется быть таким, какой вы Сейчас, а вчера вы были другим, и я это хорошо помню. И еще… Стать полностью свободными в выборе нам сразу не удастся. Слишком все сложно и взаимосвязано. Хаос, конечно, наступит, но — не в один день.
— Не думаю, что хаос вообще неизбежен, Элис. Человечество успело неплохо организоваться, как система, и если даже исчезнет направляющий фактор…
— Скажите, — Элис протянула в его сторону руку, но не вполне правильно определила в полумраке направление, и палец ее указал в пустое пространство между книжным стеллажом и картиной, на которой, если бы в гостиной горел верхний свет, можно было увидеть мрачную морду босховского чудища, — скажите, Ред, что будет с Алексом? Вы его выпустите? Теперь вы знаете, что он ни при чем.
— Конечно, доктор Волков завтра выйдет на свободу, — уверенно Заявил Дайсон. — Я ошибся, обвиняя этого человека.
— И Мэг вы тоже ни в чем больше не обвиняете?
— Нет, — сказал Дайсон, чуть помедлив.
— Меня вы, похоже, записали в свидетели. Так кого же вы обвините в этих…
— Никого, — твердо сказал Дайсон. — Признаюсь в своей неспособности распутать убийство в запертой комнате. А смерть вашего брата и бедняги Брюса буду проводить, как самоубийства.
— И вам поверят?
— Разумеется, — пожал плечами Дайсон. — Почти половина дел в нашей полиции — да в любой полиции мира! — остается нераскрытой. Недостаток улик. Отсутствие свидетельских показаний.
— У вас будут неприятности.
— Вас это очень беспокоит, Элис? — усмехнулся Дайсон. Конечно, неприятности будут. Небрежно проведенное расследование. Косвенные улики против каждого из фигурантов и по сути — ни одного надежного доказательства. А признания ничего не стоят.
Дайсон вышел из тени, будто из глубины низкой пещеры, свет настольной лампы резал глаза, и он повернул абажур, заслонился от мира, от прошлого и от будущего заслонился тоже — хотел совершить нечто, что изменит его представления о жизни, те представления, которые он сам же и складывал на протяжении многих лет, а теперь пожелал разрушить одним движением. Всего одно движение — и жизнь заново.
Это называется свободой?
Дайсон наклонился и поцеловал Элис в губы. Она ответила, целоваться было неудобно, ей пришлось подняться на ноги, они стояли посреди комнаты, а вокруг менялся мир — что-то навсегда исчезало в прошлом, что-то проглядывало из будущего, вещи приобретали иное значение, а воздух насыщался иным запахом.
— Если мы будем спать вместе, — сказал Дайсон, когда поцелуй прервался, как на самом интересном месте заканчивается фильм или сказка Шехерезады, — то пусть он попробует с нами справиться.
— Его нет, — пробормотала Элис. — Господи, Ред, ты совсем… Ты все-таки поверил?
— Не уверен, — честно признался Дайсон. — Но почему-то действительно почувствовал себя свободным. Я… Понимаешь, я могу поступить нелогично. Просто мне так хочется. Пусть теперь медведи познают и меняют мир. Мне плевать, потому что…
Он поднял взгляд, ему показалось, что тени на стене стали похожи на фигуры поднявшихся на задние лапы хищников.
— Потому что… — повторила Элис.
Дайсон зажмурил на мгновение глаза — тени исчезли, стена была обыкновенной, а картину, которая ему раньше так нравилась, он снимет — и немедленно.
— Потому, — сказал Дайсон, — что у меня есть ты.
— Ты сошел с ума… Самый большой проступок для полицейского — влюбиться в женщину, обвиняемую в убийствах. Сразу в трех.
— Прекрати, — потребовал он.
Она прекратила, и еще несколько минут тишина в гостиной нарушалась только дыханием двух людей, ставших свободными. А может, им лишь казалось, что для них наступила свобода? Не та, что какой-то классик, имя которого Дайсон забыл, называл осознанной необходимостью, а та, что всплывает, как неосознанное поначалу желание, а потом расправляет крылья, и взлетает над суетностью, и парит бесконтрольно, и нет в мире такого, чего нельзя было бы сделать…
Дайсон проснулся, когда за окном завыла сирена полицейской машины. Он подумал, что приехали за ним, мысль была мимолетной и утонула в подсознании прежде, чем звук удалился в ночь и растаял, как сахар в горячем и душистом летнем чае.
Он приподнялся на локте. Элис спала, лицо ее было спокойно, Дайсону показалось, что она улыбается во сне, но ей наверняка ничего не снилось. Никому теперь ничего и никогда сниться не будет. Ему, во всяком случае, сон не явился: закрыв глаза, он погрузился в черноту, а потом проснулся, разбуженный сиреной.