Если любишь
Шрифт:
— Не трожь, коли не болеешь! — прошипела она. — А то накличешь недужье…
— Я лизнуть хотел, — обиделся сын. — А не даешь — не надобно. Пакостно пахнет.
— Дурень! Это ж тебе не пиво, а лекарство. Не для веселья, а по нужде пьют.
— Не захошь помирать, так чего хошь выпьешь. — Евсей с трудом сел на кровати, принял от старухи стакан левой рукой, правой перекрестил рот и не переводя дыхания выпил до дна. Передернулся, рыгнул. — Густовато больно настоялось. Ну да клин клином вышибают… — Он лег на спину, до подбородка натянул засаленное
Скоро Евсея стало, по-видимому, тошнить. Лицо его искажали гримасы. Но, боясь, как бы не вырвало, он сдерживался изо всех сил.
Старуха с Лехой легли спать. Проснулись они от рева. Не от крика, не от вопля даже, а именно от рева. Евсей ревел, как обезумевший от ярости бык… Дормидонтовна, крестясь от страха, кое-как нашарила выключатель.
Но где же старик-то? Кровать пуста. А рев раздавался по-прежнему. Батюшки! Евсей забился под кровать и там дергался, сучил руками и ногами, как помешанный.
— Ой, горюшко-то! — запричитала Дормидонтовна. — Ой, лишенько навалилося!.. Леха, Леха, где ты? Помогай давай, выволочь надо отца-то из-под кровати. Лихоманка его треплет, вот и забился куда не надо…
Но Леха от ужаса тоже скатился на пол, с необыкновенным проворством шмыгнул под свою кровать. А когда мать попыталась усовестить его, вытащить наружу, он принялся лягаться посильнее Евсея. И завизжал, как поросенок, ошпаренный кипятком.
Бедная Дормидонтовна от такой напасти тоже чуть не свихнулась с ума. Впопыхах натянула на одну ногу сапог, на другую валенок, схватила вместо ватной фуфайки стеганые Евсеевы штаны, засунула в штанины руки, но не сумела натянуть их на плечи, бросила и раздетая заторопилась на улицу. Темень была — глаз выколи. И Дормидонтовна, не видя ничего перед собой, а просто по памяти, как это делают слепые, потащилась к дому фельдшерицы. Пока она дошла, пока отдышалась и смогла объяснить, в чем дело, пока Зинаида Гавриловна бежала к дому Евсея — все стихло.
Леха уснул под кроватью, а у Евсея уже кончились предсмертные судороги. Когда Зинаида Гавриловна вытащила его из-под кровати, он дернулся в последний раз. Пульс и дыхание исчезли.
Отравление!.. Но чем же он отравился? Дормидонтовна что-то такое говорила о каком-то настое. Не в этом ли горшке, что стоит на шестке?.. Так и есть, что-то напарено, какие-то коренья.
Зинаида Гавриловна взяла ложку, стала ворошить в горшке. Наверх вывернулся крупный разопревший клубень.
— Вех!
Ночью по морозцу были убраны последние гектары. Завершение любого дела — радостно. А если оно было трудным и ты все-таки одолел его — день победы для тебя праздник.
Студенты загодя договорились: окончание уборки отмечается веселым концертом. Мало кто из них был обижен талантами. Одни пели, другие танцевали, третьи на аккордеоне играли, четвертые могли кое-что прочесть по памяти. В общем, программа концерта сложилась сама собой. И вышло хорошо, потому что не было никакой казенщины. Пели, танцевали под баян, читали стихи все, кто умел, кто хотел доставить удовольствие себе и товарищам.
Даже официальная часть, когда от имени колхозного правления председательница читала благодарности студентам, вручала памятные подарки, прошла совсем неофициально. На сцену выплыл гигантский пшеничный сноп. Александра Павловна подошла к нему, низко поклонилась, поблагодарила за добрый урожай. Сноп немедля отозвался старой народной поговоркой: «Что посеешь, то и пожнешь». И в свою очередь выразил благодарность за то, что не оставили его, Урожай, погибать под снегом. Потом объявил: за славный труд, за свое спасение решил он одарить студентов памятными подарками.
Колосья раздвинулись, и в щели появилась пятиугольная коробочка с набором духов; в каждом уголке по флакончику с золотистой головкой. Это для девчат. А парням под смех всего зала вручил одинаковые коробочки с бритвами.
— Смейтесь, смейтесь!.. Это подарок не простой, а подарок-талисман. Чтобы девушки парням, а парни девушкам больше нравились! — объявил Урожай, вызвав еще большее веселье.
В заключение Урожай подхватил Александру Павловну и, осыпая с себя колосья, закружился в танце. За ним устремилась на круг молодежь.
Но не всем было весело. Не пришла в клуб Ланя. Хмурый стоял в сторонке Максим. Вскоре он тоже ушел из клуба.
Зато Тихон на стареньком клубном баяне играл так самозабвенно, что удивил всех дымельских девчат и ребят. Ведь раньше Тихон, как и другие ребята, заходя в клуб, просто «рвал меха». А тут баян играл у него будто сам собой, потому что баянист весь ушел в себя, ничего не замечал кругом. Лишь под конец Тихон как бы спустился на землю.
Некоторое время он наблюдал за Диной. Потом подошел к ней, сказал решительно:
— Потолковать надо, выйдем.
В небольшом саду возле клуба они остановились под раскидистой ветлой, еще не потерявшей всю листву.
— Вот какое дерево! До настоящих морозов, до больших снегов будет зеленое, — сказал Тихон, покачав ствол ветлы, словно проверяя, крепко ли он держится.
— Ты это к чему? — спросила Дина.
— А так, для себя. Пришло вот на ум: раз уж дерево и то умеет стойкость проявить, то человеку подавно не годится быть слабаком.
— Зачем сейчас эта философия?
— Может, и незачем. Просто подумалось кое о ком.
— Для того и позвал, чтобы мыслями этими поделиться?
— Нет. Позвал я тебя, чтобы прямо сознаться: наврал я тебе!
— Что наврал?
— Ну, наврал, что влюбился. Не нарочно наврал, а сам себя обманул.
— Но… к чему мне это? — потерянно произнесла Дина.
— А к тому, чтобы знала, — хмуро, но настойчиво продолжал Тихон. — Я до тебя любил тут одну… Ладно, скрывать не буду, Ланю любил. А у нее Максим был, пришлось отодвинуться. И думал — всему конец. Потом к тебе потянулся, как подсолнух к солнышку. Только оказалось…