Эссеистика
Шрифт:
Среди моих домов был один, где больше, чем в других, хозяйничали призраки. Он стоял на улице Виньона, почти на углу площади Мадлен. Квартирка притулилась под крышей и уютом не отличалась. Но там играла зыбь и пылал огонь. Это трудно описать. Пустота этого жилища была обитаема. Мебель, вещи откуда-то появлялись сами. Но их совсем не было видно. Видно было пустоту, чердак пустоты, помойку пустоты, пустоту, полную до краев. Призраки стояли туда в очередь. Толпились, едва помещаясь стоя. Там невозможно было расслабиться и плыть по течению, со всех сторон вас теснили тени. Основная часть этой армии занимала мою спальню. Остальные разбили лагерь в прихожей и даже на лестнице. Не протолкнуться. Лежали штабелями, висели гроздьями. Кто на полу, кто по стенам, кто и вовсе на потолке. Их голоса сливались в тишину. Моим гостям
И вернувшийся покой был похож на Федру, восседающую в своем кресле.
В этом доме часто звучала песня Марлен Дитрих {63} . Та, что начинается словами «Leben ohne Liebe kannst du nicht» [18] .Совсем недавно я ужинал с Дитрих за одним столиком. Я попросил ее спеть эту песню. И она спела. Ресторан превратился в мою комнату. Он опустел, преобразился. И тогда из тени выступили старые призраки. И мертвые восстали из могил.
18
Жить без любви ты не можешь (нем.).
Кроме моей комнаты, комнаты Пруста и комнаты Пикассо, той, что находилась на улице Шельшер и смотрела сверху на Монпарнасское кладбище (ее пустота была населена множеством вещей и фигур), я знавал и другие зачарованные дома, где наши призраки были бессильны. Те призраки являлись по прихоти владельцев. Та пустота заключала в себе совсем другой тип пустоты: это был страх пустоты и болезненное желание от нее избавиться. Там большое значение придавали обстановке, и необычность тех домов являлась результатом в большей степени присутствия вещей, чем их невидимости.
Хороший вкус не порождает таких монстров. Если бы Эдгару По пришлось завести собственный дом, то он, без сомнения, воздержался бы строить его по типу традиционных коттеджей, а взял бы за образец дом Ашеров.
Уродство ради уродства. Хорошему вкусу, который повергает меня в уныние, я всегда предпочитал вопиющий дурной вкус тех актрис вне сцены, исполнительниц трагического жанра без трагедий, которых физические данные подталкивают к экстравагантности. Это случаи императрицы Елизаветы Австрийской и актрисы Рашель, когда она, будучи тяжело больной, уже не играла. Грезы этих великих женщин, жаждавших драматизма, обрели вещественность, превратились в декорацию. Одна реализовала себя в английской готике, трапециевидных конструкциях, колоннах, гипсовых копиях другая — в гротах и монограммах, в вычурных кроватях и завитках, предвосхитивших стиль модерн и соединивших в любопытном симбиозе Грецию и Синагогу, лик Антиноя и еврейский профиль.
Домом с привидениями владела маркиза Казати {64} . Правда, до маркизы привидения в нем не водились. Прежде это был Розовый дворец графа Робера де Монтескью [19] . Граф де Монтескью и хотел бы привидений. Но он был горделив, требователен, когда речь шла о его правах, и желал, чтобы и Магомет, и его гора — все явились к нему сами. Он искал высочайшего воплощения дурного вкуса, но дурной вкус отвергал его притязания и бежал прочь от сиреневых перчаток графа, его корзинки с гортензиями и таинственно-высокомерного вида. Надеялся ли граф его заманить или отдавал себе отчет, что его усилия тщетны? Умер он в горечи, и дом отошел к маркизе.
19
В Везине.
Луиза
Однажды она решила довести свой типаж до крайности. Речь шла уже не о том, чтобы нравиться, не нравиться или удивлять. Она должна была поразить. Из своей комнаты она вышла, как из актерской уборной. Волосы у нее были рыжие. Извивающиеся пряди змеились вокруг нарисованного лица Горгоны. Ее глаза и зубастый рот, размалеванные черной и красной краской, притягивали взоры мужчин, заставляя их забыть о других губах и глазах. А так как и глаза, и рот у нее были красивы, мужчины это заметили. Они не говорили уже: «Она ничего собой не представляет». Они говорили: «Как жаль, что такая красивая женщина так себя вымазала».
Полагаю, что и платья ее были предметом тщательного обдумывания. Зная свое сходство с Изис Казати, чье изображение украшало один из залов Розового Дворца, — мы видели его в 1945-м у Хосе-Марии Серта — она выходила к гостям, задрапированная золотой тканью.
Не могу не вспомнить Жоржетту Леблан{65} с ее золотыми шлейфами и длиннополыми накидками, штурмующую на велосипеде, вслед за Морисом Метерлинком{66}, склоны холмов. Простодушные, отчаянные, невероятные женщины, до чего вы любили золото в своих нарядах. Вы тратили на них все до последнего су.
Выйдя из своей уборной, маркиза Казати сорвала аплодисменты, какими сопровождается обычно выход на сцену знаменитой трагической актрисы. Дальше надо было играть. А пьесы не было. В том-то и заключалась ее трагедия, потому дом ее и стал обителью привидений. Надо было любой ценой заполнить пустоту, ежеминутно поднимать и опускать занавес над какой-нибудь диковинкой, будь то рог единорога, разряженные обезьяны, заводной тиф или живой удав. Но обезьяны заболевали туберкулезом. Рог покрывался пылью. Заводного тигра сжирала моль. А удав сдох. Эта скорбная свалка была вызывающе несмешной. Для смешного там не оставалось места. Смешное водилось у графа де Монтескью. Колоритность все же дорого стоит, даже в легкомысленном мире. Монтескью коллекционировал колоритность других, но и тут ошибался в выборе. Как не вспомнить финальную сцену из «Златоокой девушки»{67}? Подобно маркизе де Сан Реаль, маркиза Казати, проливая кровь вещей и животных, жертв своей грезы, красила себя черным и красным, меняла облик, но, в сущности, не могла ничего изменить.
Пусть эти строки послужат ей во славу. Я предчувствую, что где бы она ни оказалась, она повсюду будет носить с собой воткнутый между лопаток нож императрицы Елизаветы.
Для того, чтобы в дом явились призраки, нужна одержимость идеей, «ангажированность». Маркиза была «ангажирована» на свой манер. Граф де Монтескью — нет. Хотя ангажированность может существовать на всех ступенях лестницы. Сверху донизу.
Сартр затронул серьезный вопрос. Только почему он ограничился видимой ангажированностью? Невидимая затягивает сильнее. Не будем брать в расчет поэтов: если они и встают на чью-либо сторону, то непременно с расчетом проиграть. Мои недруги утверждают, что я ангажирован свободой — она-де увлекает меня на сомнительные дорожки. Знаю я, что у них на уме. Опиум, обыски и все такое. Но только при чем тут опиум и обыски? Наша ангажированность — внутренняя. Она состоит в том, чтобы не давать себе никаких поблажек.
В Вильфранше был зачарованный отель — «Hotel Welcome». По правде говоря, привидениями в нем были мы, потому как ничто другое его к зачарованности не предрасполагало. Там была, разумеется, крытая улица. Были укрепления Вобана{68} и казарма, которая по вечерам казалась обрывком абсурдного, феерического сна. Слева, как и полагается, была Ницца, справа — Монте-Карло; их угрюмая архитектура. Но сам «Hotel Welcome» был премилый и с виду ничего необычного не предвещал. Комнаты были выкрашены эмалевой краской. Фасад, поверх обманных рельефов на итальянский манер, был густо замазан желтым. В заливе скучали эскадры. На солнце дремали или чинили свои сети рыбаки.