Есть на Волге утес
Шрифт:
В дверь постучались. Дьяк сунул перо за ухо, подошел к двери, толкнул ногой. Перед ним стоял молодой, смуглый и круглолицый человек в коротком суконном кафтане, в войлочной шляпе. По виду догадался — че-ремисин.
— Ты хто такой? Откуда?
— Я из деревни Мумары.
— Из которой? В уезде две Мумары.
— Из села Троицкого. Зовут меня Миронко — сотник. Где воевода?
— Пашто он тебе?
— Грамоту из Москвы принес.
— Дай.
Мирон подал грамоту. Дьяк прочел, почесал за ухом.
— Где воевода, говоришь? Либо на стене, либо в лесу, где бревна рубят, либо в каменоломне. Город, почитай, заново строим. Рупь дашь — помогу найти, — и ухмыльнулся.
— За рупь я и сам найду! — отрезал Мирон и пошел прочь.
Дьяк поглядел на него насмешливо, покачал головой.
4
Натерпелись братья в дороге, страшно вспомнить. Особенно тяжела была дорога до Мурома — шли без денег, без еды, без ночлегов. Спали в лесу: в деревнях прохожих инородцев пускать в дома боялись, попросить кусок хлеба именем Христа они не умели, да и кто подаст в нищих, полузаброшенных селениях? Питались ягодами, грибами, кореньями. Под Муромом, на Оке, сделали плот, по течению добрались до Нижнего Новгорода. От Нижнего по Волге опять же по течению приплыли домой.
Деревня встретила их тишиной. Почти все мужчины угнаны в Кузьмодемьянск, в заложники взяты, кроме Гришки, еще два десятника.
Наутро в кюс-ото собрались старики и женщины, дети — все, кто остался в деревне. Мирон и Левка начали читать грамоту. Мирон читал по-русски, Левка переводил.
— «От главы оружейного приказа Богдана Матвеевича Хитрово кузьмодемьянскому воеводе Ивану Михайлову Побединскому с товарищи. Пришли ко мне сотник Миронко Мумарин со братом и жалобились они на тебя, воевода, говорили про великие утеснения. Яз хочу напомнить тебе, воевода, указ Государя Великого, кой гласит: «Воеводам, будучи в уезде, к татарам, чювашам, к черемисам и всяким иноземцам держати ласку и привет, а для своей корысти ничем не жесточити. Насиль-ства, продажи и убытков не чинить, посулов, поминков ни у ково, ни от чего не брать, чтобы оне, те инородцы, в уезде вашем измены не завели и никакого дурна не учинили». От себя я скажу тебе, воевода, что за поруху сего указа Государь велел строго спрашивать, а тебе самому надобно знать, что ныне времена настали беспокойные. Указываю тебе деревню Мумары не трогать, государевой милостью черемисских людей обнадеживать. Писано в Москве».
Гулом одобрения встретили мумарцы пцсьмо боярина. Вперед вышел самый старый — десятник Яшкелда. Он сказал:
— Много лет я прожил на свете и не слышал, чтобы где-нибудь черемисам такую грамоту давали. Это великие слова, и завтра ты, Мирон, вези грамоту воеводе. Пусть он знает, что царь ему велел.
— Пусть кто-нибудь другой, — сказал Мирон, — я однако устал сильно, да и хлеб у меня не молочен.
— О хлебе не думай. Мы всем миром его обмолотим, крышу над твоим домом перекроем, огород твой уберем — за такую бумагу век благодарить будем.
— Ты наш глава, сотник, — сказал молодой десятник Толубейко. — Никто, кроме тебя, эту бумагу не повезет. Скоро время придет: много шкурок тебе подарим. Иди, отдыхай — мы твой хлеб молотить начнем.
Мирон качнул согласно головой и отпустил людей. Он любил оставаться в священной роще один — здесь хорошо думать. Шумят листвой вековые березы и дубы, качаются на ветру мутовки елей, теплый ветерок бабьего лета навевает воспоминания...
...Давно ли его отец—Федор Мумарин — был безземельным бобылем села Троицкого, жил в низком закопченном кудо, нанимался во всякие работы к богатым мужикам, к монахам, а то и к кузьмодемьянским горожанам. В детстве случалось голодать неделями, особенно тяжело было зимой. Потом отец принял русскую веру, Миронке тогда было тринадцать лет. Крестились в сельской церкви. Поп поглядел на широкоплечего подростка и оставил его при церкви служкой. Парнишка был старателен: пилил-колол дрова, топил печи, подметал двор, а во время церковной службы раздувал кадило, поно-марил.
У попа Миронко выучился читать и писать, бойко говорил по-русски. Быть бы ему пономарем, но деревня позвала домой. Пришел государевый наряд: с каждых трех дворов послать одного человека на дальнюю ратную службу. Жребий пал на Миронка. В походы ходил и воевал Мумарин три года. Возвратился домой живым и невредимым. Отец болел, братья подросли, Мирон стал старшим в доме. И тут как раз деревне понадобился сотник. Старый сотник Яндушко умер, нового выбирали долго. Раньше на место главы ста дворов ставили мужика побогаче, и чтоб борода была больше. Теперь сотнику в волость ходить надо, грамоту знать надо, по-русски уметь говорить. И вышло, что окромя Миронка ставить в сотники некого.
И жить мужикам стало легче. Раньше как было: сдают мумарцы воск, мед, шкуры — ставит сотник зарубки на палке. Полгода проходит — снова сборщики приехали. А палку с зарубками сотник либо потерял, либо перепутал. Ведь на мед, на воск, на шкурки—разные палки. Да и что палками сборщикам докажешь? Приходится платить ясак второй раз. Да и кто знает, каки в волость приказы пришли — сборщики берут когда хотят, что хотят. При Миронке порядок пошел. Все, кто уплатил ясак, в бумагу вписаны, сборщики знак в бумаге ставят — второй раз уж не придут. С волостными писарями Мирон разговаривает смело, новые указы, наказы и приказы сам читает. Все знают—сотник правду любит, смел и честен. И всем миром построили Мирону избу, братьев десятниками выбрали. Ну а теперь, когда сходили Мумарины в Москву, тут уж совсем первыми людьми стали.
На следующее утро Миронко поехал в Кузьмодемь-янск. Оседлал коня, завернул грамоту в платок, положил в котомку. День хоть и осенний, но выдался погожим. Грязь на дорогах подсохла, лес нарядный, багряный, солнце светит. Едет Мирон по лесной дороге, песню п<»ет. Про что эта песня? Про то, что был Миронко бобыль, а теперь едет к воеводе с письмом от русского царя. И сказано в письме, чтобы черемис не обижать, землю не отбирать, ясак брать честно.
Потом другая песня пошла. Идет Мирону двадцать пятое лето, а любимой все нет у него. А почему нету? Не выросла, наверно, такая девка, к какой бы сразу сердце прикипело. В деревне девок много, но все не пара молодому сотнику. Робки, глуповаты, в саже от котлов измазаны. Разве таких девок он видел в Троицком селе, в городах, где воевал? Ладно, время есть еще, подождем,— пел Миронко. Так вот с песней подъехал к Кузь-модемьянску. Подъехал и удивился. Две деревянные башни головных ворот были нарушены. Теперь возведены из камня, с черными дырами — бойницами, с тесовыми шатрами. Старые ворота сброшены, вместо них плотники рубят дубовые. Тешут брусья толстенные, доски в ладонь толщиной. Одно полотно ворот уже навешено на кованые железные петли, обито железными полосами. Другое почти готово. Около стен народу великое множество, будто в лесу на муравейной куче: копошатся бабы, снуют по склону, копают крепостной ров, носят землю на валы. Мужики чинят стены, ставят на них новые обламы — брустверы, просекают в них бойницы. Поглядел Миронко налево — испугался совсем: в посаде раскатывают чью-то избу, бревна носят на стены. С коня пришлось сойти, вести его в поводу. В воротах четверо стрельцов. Один беззлобно спросил:
— Ты куда, немаканный?
— Язык прикуси! — крикнул в ответ Миронко и вытянул из-под рубахи медный крестик. — Я сотник, еду к воеводе, грамоту из Москвы несу.
— Неси, коли найдешь. Он не Хрипунов, дома не сидит. И другим не дает.
— Так давит на грацких людев — стон округ стоит,— добавил низкорослый стрелец, уступая Мирону дорогу...
Миронко пошел вдоль крепостной стены. Казалось, весь город вышел на стройку. Стены крепости преображались, но улицы были похожи на место, где только что прошла конница хана Батыя. То тут, то там виднелись разрушенные дома, пепелища, где бродили грязные, оборванные женщины и дети, рылись в мусоре и золе, выискивая съестное. Сырой осенний ветер метал по улицам настенный мох, тучи золы и пыли. В одном месте, где стена уже была устроена, Мирон увидел женщину с грудным ребенком. Она сидела под куском рогожи, натянутым меж стеной и вбитым в землю колом. Ребенок не плакал, он тихо скулил, будто щенок, тыкался губами в отвислый сосок груди. Женщина безучастно глядела на бегущие темные тучи и молчала. Мирон остановился около нее, но она словно не заметила его. Он понял, что женщина голодна: впалые щеки ее посерели, губы окинулись синевой. Он торопливо вынул из котомки караваец хлеба, разломил его, подал.
— Испить бы... — прошептала она и взяла хлеб. Мирон бросил повод коня, схватил на пепелище пустое ведро, кинулся к колодцу. Она жадно, крупными глотками выпила полный ковш, начала есть хлеб.
— Голод в городе али как?— спросил Мирон, когда женщина съела краюху. Она покачала головой, ответила:
— Новый воевода дом наш порушил, а я вот мужа жду.
— Где муж?
— В казаки убег. Говорят, к Стеньке Разину. У всех беглых воевода домы разметал, бревна на крепость вынес, а развалины пожег.