Есть на Волге утес
Шрифт:
Человек поднялся, крикнул:
— Гришка Мумарин тут?
— Нету, — ответили из угла. — Неделю тому умре. Печенки ему отбили.
— Ну, воевода, — Мирон ' скрипнул зубами. — Дай бог вырваться!
Человек упал рядом, горячо шепнул на ухо:
— Молодец, калена вошь. Я тоже так думаю.
— И тебя воевода под батоги? — спросил Мирон.
— Меня под батоги класть не будут. Меня сразу на плаху.
— За што так?
— У меня тоже память худая. Забыл, калена вошь.
— Ты не обижайся. Вчера я тебя и в лицо не видел.
— Я не в обиде. Народишко тут всякий, и впрямь остерегаться надо. Одначе без веры друг другу, без братства отсюда не вырваться.
— А ты бежать хочешь?
— Шибко надо. Но одному-то как?
— Меня с собой бери. Признаюсь тебе — я воеводе кровь пустил мало-мало, рыло разбил. Меня он просто так не выпустит. Бери!
— Как зовут тебя?
— Миронко. Сотник я из черемисской деревни Мумары.
— Вот как! Это хорошо. Тут черемис много. Тебя, я мыслю, они слушать будут. А меня зовут Илейка. Я тоже откроюсь тебе: шел от Степана Разина. Письмо его черным людям по земле носил. Зовет он, Стенька, всех черных людей на бояр, на воевод, чтобы их с нашей земли вывести.
— Ты верно сказал — за это плаха. Ну, а как вырваться отсюда, думал?
— Все дни и ночи голову ломаю. Хоть бы ножик какой непутящий был. Пальцем много не наскребешь.
— Ко мне брат приехать должен. Младший. Он хитрый. Может, пошлет чего-нибудь, как узнает, что сюда я попал.
— Помолчи пока. А то ярыжки к нам прислушиваться стали. •
После полудня вдруг заскрипел наружный блок, над входом медленно поднялась дверная решетка. Послышалась брань, и в шель по ступеням, гремя цепями, свалился новый узник. Он быстро вскочил на ноги, крикнул вверх, стрельцам:
— Ну, псы междудворные! Я еще с вами встречусь. Будете, водохлебы, помнить Ивашку Шуста!
Перешагивая через тела, двинулся в дальний край ямы. Около Мирона споткнулся за выставленную Илей-кой ногу, бранясь, упал:
— Не баловай, стерво! Л то ноги вырву — палки
воткну.
Илейка ухватил его за руку, притянул к себе, сказал пк(о:
— Не бранись, казачпшко. Надо погуторить.
— Ты, я чую, с Дона? — Шуст прилег рядом. — По выговору узнал.
— А ты, верно, с Хопра?
— Угадал. Давно ли тут?
— Поклон тебе от Стеньки.
— Любо. Давай погуторим.
— До ночи затаись. А то кабы не усекли ярыги. Ночью они дремлют.
Вечером Илейка уселся рядом с ярыгами, начал сказку сказывать. Ярыги и рады. В духоте да в темноте сидеть им томно.
6
Узники, брякая железами, сгрудились около сказочника. Илейка, придвинув ближе коптилку, начал:
ц— На море-океяне, на острове Буяне есть бык печеный, в одном боку нож точеный, в другом — чеснок толченый. Знай режь да вволю ешь. Не хошь про такую? Слюни донимают? Тогда другую расскажу. Ехал плотник с тяжелым возом, а навстречу ему приказчик — на барской тройке. «Эй, холоп, калена вошь, вороти с дороги!»—«Нет, приказчик, ты вороти. Я с возом, а ты порожний».
А приказчик тот нравный был. Барин, вишь, редко в эту вотчину заглядывал, он, приказчик, — заместо барина. Ему что не жить? Калачи пряниками заедает. Девок и баб щупает. Мужичков на конюшне розгами сечет. Известно, который из грязи да в князи — тот поболее других лютует. «Ах ты, лапотник, мне перечить вздумал! А ну, ямщик, сваливай его воз с дороги да всыпь ему хорошенько, чтоб знал, как первейшему барскому помощнику перечить!»
А дело было по осени. Стал ямщик мужицкий воз с дороги сваливать, да за своей упряжкой недоглядел. Тоже в грязи оказалась. Тонуть все стали.
А в ту пору господь-бог все это с небушка приметил. Позвал ангелов: «Чего недоглядываете?—упрекает их.— Видите, две души сразу с того света к нам собираются. Разберитесь, которого куда».
Ну, ладно. Слетел ангел на землю, а тут, у дороги, уже черт отирается. Тоже смекает, которого к себе брать.
Стали они с ангелом советоваться. «Мужичишке, конечно, в первый черед на тот свет идти. Одни глаза да руки мосластые. Его, сердягу, в рай бы забрать. Пущай в кущах небесных отдыхает. Но, опять же, грехов за ним много. Жену, детишков забижал, табак нюхал, черными словами ругался, а бога из-за работушки своей и совсем позабыл. Нельзя такого пред светлые божеские очи». —: «Правильные ты слова говоришь, — соглашается сатана. — Нам его к себе брать. Только сам рассуди: воеводскую дань сей плотник не уплатил, с монастырским оброком не расчелся, солевой налог еще с того года за ним числится. Да еще мостовые, дорожные пошлины на шее висят. Опять же работы плотницкой за ним осталось — по самые ноздри. Хоть в деревеньке своей, хоть на барском подворье. Нет, нельзя этого мастерового на тот свет брать, пущай еще потрудится да с налогами разочтется». — «А как насчет приказчика смекаешь?»— спрашивает ангел.—«А этого, пожалуй, я с собой возьму,— отвечает сатана. — Делов не больно много за ним осталось. Которых мужиков на конюшню доставили, их и без него досекут. А баб шшупать и другой кто омогет. Не больно хитро дело. Да он и эту работу скоро справлять не заможет — зажирел, ровно боров».
Хороша ли моя сказочка, колоднички?
— Люба! Давай еще которую!
Заплетаются сказочные кружева час, другой. Убаюкивает сказка узников, а еще более ярыжек. Сначала один захрапел сидючи, потом другой. Изгорела, потухла масляная коптилка. Илюшка осторожно лег рядом с Ивашкой, Мирон укрыл их головы кафтаном, говорите сколь надобно, не услышит никто.
— Сидел я чуть не месяц в старой крепи, — зашептал Ивашка,— и оттоль убегти трудно. В железы там хоть и не куют, но зато у первых дверей стража, в сенях стража, во дворе стража, у ворот тошнее того. А попал я туда за то, что увел на Ангашинскую гать почитай всю Ямскую слободу. Там теперя бегунов около тыщи, все прихода Стеньки ждут. Ватага растет, как опара на дрожжах, со всех концов собираются люди. Удумал я прийти в Кузьму за конем. У воеводы на конюшне жеребец отменный был — люблю я его пуще девок. А шельма воевода знал об этом, ну меня в конюшне и сцапали.
— Ты о деле тайном гутарь, — заметил Илья. — О коне и явно говорить можно.
— Ладно. Друзей у меня в городе полным-полно, а середь их кузнец Мишка, сын Андреев. Он хоть и водохлеб, но хитер. И по крепи ходит вольно — ему воевода велел узников в железы ковать. Мишка такой совет дал> пусть-де ваш Ивашка буйствовать начнет, его непременно прикажут в железы заковать и бросить в эту яму. А те железы я накладывать буду. Так оно и случилось. Я трем ярыжкам рожи расквасил, двери изломал —-меня сразу к Мишке. Наложил он железы и на ноги, и на руки — и сюда. А теперь, пошшупай, и с рук, и г ног железы вольно снимаются и послужат нам для копания. Глина тут мягкая, мы за две-три ночи норку выскребем — и поминай, как звали.
— А землю куда девать?
— И об этом подумано. Ушаты из нужника кто выносит?
— Я. — Илейка сплюнул. — Поскольку не закованный.
— Будем глину в дерьмо добавлять...
— А ярыги? Заметят, поди.
— Мне обещано водки сюда передать. Споим. Они на даровое падки.
— Хитро придумано.
— Я трижды из крепей бегивал. Неужто из ямы не убежим? У тебя тут верные люди есть?
— Миронко согласен к бегу' и еще один.
— Хватит. Миронко, кажись, черемисин?