Есть на Волге утес
Шрифт:
— Он из Мумар. •
— Тут более половины нз черемисы. Пусть по вечерам песни свои поют, а ты сказки сказывай. С будущей ночи начнем.
Ямщики Шуста не подвели. Через Мишку-кузнеца передали пять штофов водки. Начал питье Миронко. Угостил своих земляков, потом песню завел. Ярыги унюхали хмельное, стали ерепениться. Миронко и ярыгам не пожалел. А как попал им хмель й голову — пошло. И песни стали вместе петь, и уснули как убитые. Ивашка снял железки, начал вести подкоп. Дело пошло ходко. Глина легко поддавалась железным скребкам, Мирон и Илья насыпали ее в портки и шли за рогожи вроде по нужде. Наполненные ушаты Илья выносил во двор. Стрельцы ничего не заметили — дело обычное. За первую ночь выскребли нору аршина на три. На день отверстие закидали подстилкой, Шуст лег на пихтовые лапки и после трудной ночи уснул. Довольные делом, хотели поспать и Миронко с Илейкой, но не пришлось. В яму посадили еще двоих беглецов — это были подростки из Мумар. Они передали Мирону хлеб, холодное вареное мясо. Сказали, что Левка в Кузьмодемьянске, и еще сказали, что дьяк Тишка Семенов собирается быть в яме, хочет отнять у Мирона грамоту из Москвы. Пришлось закопать ее под подстилкой.
Упреждение пришло вовремя. Появился подъячий, обшарил Мирона с ног до головы, ушел ни с чем. И тогда Илейка спросил:
— Может, хоть теперь скажешь, что это за грамота?
Мирон помнил ее наизусть, пересказал.
Услышав имя Хитрово, Илейка насторожился. Сразу вспомнились Аленка, Савва. Осторожно спросил:
— Ты у боярина служил али как? Пошто он так добр к тебе?
Миронко хотел было сказать про шкурки, про мед, но вовремя остановился. Ответил туманно:
— В Москве правду искал. Во двор к боярину попал случайно.
— А попа Савву не видел там?
— Мне поп зачем? Мне грамоту надо было достать.
— Чем боярина задобрил?
— Два мешка шкурок дал, меду дал.
— Напрасно тратился, — мрачно заметил Илья. — Бояр шкурками и медом не умаслишь. На них с дубьем надо.
Нору выскребли за пять ночей. Первым на волю вм-лез Ивашка Шуст, за ним Сорока, последним вышел Илья...
– из указа царя Алексея Михайло
вича от 1670 года августа 2 дня
«...А в Танбове указал Великий государь на своей государевой службе быть по-прежнему думному дворянину Якову Тимофеевичю Хитрово. А из Москвы послать думному воеводе восем тыщ рублев, взяв их из монастырского приказу, и велеть ис той денежной казны давать государево жалование танбовским и козловским полкам. Рейторам 1-й статьи по 5 рублев, 2-ц статьи по
4 рубли, а пешим людем всем по 2 рубли».
«СЛОВО И ДЕЛО»
1
Ночь хмурая, хищная опустила свои черные крылья на Москву. Над городом носится глухой лай собак, стучат сторожа в деревянные била. Не куют ножи, пики и сабли бра-нники, замолкли песенники-гончары. Замерли на своих нарах котельники. Город ночной пустынен. Упаси бог, если ты задержался в гостях — не суй на улицу носа. Уж выползли из землянок, из-под мостов темные люди, пробираются по задворкам да переулкам. Отнимут кошель, разденут догола, тюкнут по темечку кистеньком — ив лужу. Наутро подберут тебя боже-домы и сволокут на гноище.
Упрямо и молчаливо бережет темень город — ничто не возмутит его жителей. Даже набат. Иногда взметнется зарево над Черным городом, запылает домишко. Расплещутся медные вздохи набатной колокольни, что у Фроловой башни, ей вторит набат какой-то церквушки — но все напрасно.
Молчаливо насупился кремль. Неспешно ходят вдоль его стен охранные стрельцы и земские ярыги со змеиной бляхой на ремне. Вытягивают шеи, всматриваются в темень, выискивают злодеев. Доходя до Беклемишевской стрельни, поворачивают за угол и далеко обходят следующую башню. В ней застенок, там сквозь решетки узких окон-бойниц день и ночь слышатся вопли да стоны. Там дыбы, плахи, крючья железные, пытошные станки.
Там в эту ночь сам Родион Стрешнев пытает боярина Василия Шихарева. Пытали по-легкому: без огня, железа и игл. Только кнут и дыба. Однако заплечных дел мастера позвали первостатейного— Игоньку Ру-кавицына. Он, если надо, зашибал пятым ударом кнута. Шихарев стоял посреди сводчатого подвала бледный. Чадил факел, бросал свои отсветы на боярина, и оттого лицо его казалось восковым, мертвым. Стрешнев кивнул Игоньке, тот начал закатывать рукава. Боярин дрожащим голосом проговорил:
— Напрасно лютуешь, Родион. Себе делаешь хуже.
— Ты пугать меня вздумал?! Счас поглядим, кто испугается.
— Не стращай. Я говорю — ничего, окромя злобы, нет в тебе. Ни ума, ни хитрости. На мельницу Матвеева воду льешь... Погоди — вот он племянницу государю подсунет, тебя насовсем вытурит.
— Во-во! А ты хошь свою племянницу Дуньку Беляеву на трон. Неспроста отраву царице в вино подливал.
— Ложь это! Письмо подметное, родней Нарышкиной написанное.
— Ништо! Умел воровать — умей ответ держать.
— Не вор я!
— А травное зелье в твоем дому найденное — для кого оно?
— Да не зелье это. Трава сия зверобой, я ею третий год лечусь.
— Лги, лги. Когда ни то и правду скажешь. Начинай, Игоня.
Игонь подошел к боярину, рванул кафтан, дробно застукали по каменному полу пуговицы. Скинув кафтан, палач располосовал пальцами рубаху до пояса, дернул за ворот, спустил со спины на поясницу. Потом завел боярские руки за спину, связал в запястьях концом сыромятного ремня, другой конец пропустил черел блок к дыбному рычагу. Подошел к Василию спереди, положил руки на плечи, будто обнял и, резко рванув боярина вперед, наступил ногой на рычаг. Скрипнул блок, руки взметнулись вверх, вывернулись из плеч, и тело боярина полудугой повисло над полом. Василий охнул, глаза от страшной боли расширились, рот то открывался, то закрывался, хватая воздух.
— Говори, пес, ты государыню отравил? Ты царю приворотное зелье сыпал? •
— Святой истинный крест— не виновен, — прохрипел Шихапев.
Пр авду говори, собака! А ну, Игоня.
Игонька поднял ременный кнут, размахнулся на полруки, хлыст со свистом секанул кожу. Боярин выгнулся, вскрикнул.
— На полную руку вдарь! — заорал Стрешнев.
От второго удара Шихарев лишился сознания, тело его обвисло, из рваных полос по спине потекли темные струйки крови.
Вошел дьяк, положил перед Стрешневым пучок сухой травы с желтыми кашками, сказал на ухо: