Есть на Волге утес
Шрифт:
— Кто таков, откуда? — устало спросил Победин-ский. Беглых людишек теперь к нему таскали десятками, и допрашивать их надоело. Илья понял это, осмелел:
— Зовусь я Илейко, прозвище Пономарев. Шел ладьей в Казань из Лыскова города. Вез казанскому воеводе упредительное письмо.
— Где оно?
— Прыгаючи в воду, обронил.
— А тут у тебя што? — воевода кивнул на кожаный кошелек, отнятый при обыске.
— Не знаю. Тоже велено передать в Казани.
Подьячий быстро растянул шнурок, извлек потрепанный и размокший листок. Буквы по бумаге расползлись, но письмо прочитать было можно. Тишка-подьячий присвистнул, подал лист воеводе, шепнул:
— Воровское, прелестное.
— Где взял?
— Лысковский воевода отнял у одного беглеца. А что там, я не смотрел, все одно читать не умею.
— Проверим. А пока посиди под замком.
— Мне бы домой надобно. Детишки, жена... Отпустите ради бога.
— Ништо. Посидишь, отдохнешь.
Подьячий Тишка повел его связанного в тюрьму. До*
• рогой разглагольствовал:
— Вот ты сверкаешь на меня злым оком, говоришь со мною с зубовным скрежетом, а я ведь ради тебя стараюсь. Ты ведь разбойник, чо скрывать, и грамотка воровская— твоя. Отпущу я тебя, а ты — хлоп! — попадешь либо под батоги, либо сразу на плаху. А я тебя, грешного, сберегу, сохраню. Посидишь ты в покое на даровых кормах, душа твоя лихая помягчеет, дурь уляжется. И власть богом нашим данную ты возлюбишь же. Поразмыслив лучше, ты обретешь святость — железы, в кои закуют тебя, не токмо гремят, но и учат смирению. Кандалы — они лучше всяких проповедей воспитывают, польза от них лихим людям огромадная. По весне мы тут тоже одного гуся гуменного словили. Ну, посидел бы, образумился. Ан, нет! Взял да, вырвавшись из рук стрелецких, побежал по ледоходу. Утонул, вести-мо. А вину-то, может быть, ему и простили. Так что не ерепенься, садись с богом.
Они подошли к тюрьме, и Тишка не успел сказать, что того гуменного гуся звали Дениской.
2
Крепь была старая, ветхая. В самые строгие времена, при самых жестоких воеводах в ней содержалось не более тридцати узников. Ныне, лри Побединском, в нее насовали более сотни беглых и иных заточников, а преступники все множились. Пришлось на скорую руку строить другую тюрьму. Около вновь возведенной городской стены обнесли частоколом немалый пустырь, посередине вырыли глубоченную яму сорока сажен в долину и пяти в ширину. Покрыли эту яму бревнами в два наката, на бревна взвалили вынутую из земли глину. Сбоку вырыли щель со ступеньками, замест двери поставили подъемную решетку и стали бросать туда за* точников. Ни окон, ни дверей — полна горница людей.
Воевода, конечно, знал,'что всякий ввергнутый в узилище старается из него вырваться: учуяв земляную
стену, непременно начнет нору рыть. Чтоб оного не случилось, стали заточников ковать в железы. Если у тебя на ногах кандалы — далеко ли убежишь? У двери с решеткой поставили двух стрельцов сменных, внутрь ямы посменно же посылали двух ярыжек для пригляду. Через эту единственную дверь входила в крепь малая толика света и воздуха, через нее же выходила смердящая духота. На дно ямы накидали пихтовых лапок, на них вповалку спали узники. У двери отгородили рогожами отхожее место, поставили ушаты. Темень, вонь, духота и теснота. Кормили узников скудно, однако позволялось не ограниченно передавать им еду от родственников.
Илью в кандалы не заковали. Потому как сидеть ему в яме недолго, до выяснения.
Люди были к нему недоверчивы. Илейка догадался— его принимают за подосланного, поскольку он пришел сюда без наручников. Только один Ивашка, прозвищем Сорока, поверил ему.
— За что брошен? — спросил Илья.
— Бегал на Ангашинский мост. А как ловить ста* ли — стрельца укокал. Как пить дать повесят.
— Бежать надо.
— А как?1 Решетку дубову не открыть, да и не к чему. Проход по ступеням узок. Стрельцы сверху по темечку бердышом стукнут — и будь здоров. Если нору копать, то чем? Ногтями? А землю вынутую куда девать? Я уж думал, думал...
— Около меня держись.
У Илейки тоже надежд на лучшее нет. Скоро придет ответ из Лыскова, и закуют его в кандалы, препроводят в Москву. А там разговор короткий. Там заплечных дел мастера свою работу знают хорошо.
Но предаваться грусти не время. Стал Илейка помогать узникам: кому воды поднесет, кому совет даст, кого утешит. За больными стал присматривать, в томительно длинные ночи соузникам сказки рассказывать, бывальщины всякие. Заточники потянулись к нему, поверили. Очень хотелось узнать о Ивашке Шусте, но боялся на-
• вредить ему и молчал. А время шло.
Подьячий Тишка Семенов, не смотри, что мокроносый, а добился своего. Где рыл, где ныл, где ужом, где ножом — а дьяка Спирьку из воеводской избы вытурил. Теперь Спирька не у дел, день и ночь в кабаке — последнее пропивает. А Тишка у воеводы Побединского первый советник—дьяком стал. Всех и всякого знает, нашептывает воеводе — кого прижать, кого приласкать, кого за мошну потрясти. Это он, Тишка, дал совет собрать со всего уезда мужиков, по пяти от каждого десятка дворов, на укрепление Кузьмодемьянска. Пригнали стрельцы в город превеликое множество народа — дела на крепостных валах пошли ходко. Но только в первое время. Мужики думали — будет воевода их кормить-поить. А воевода повелел заказывать еду из дома. И сразу же строгости пошли. Сказал мужик слово против — в батоги его, пробыл дома лишний день — розги. А если побежишь да будешь пойман — сразу кандалы на ножки и в крепостной ров с киркой или ломом.
Тяжелее всех стало посадским людям. Сельскому мужику легче — его деревня кормит. А посадскому человеку где еду брать? И опять же обидно — в случае набега на город их первыми укокошат, весь, посад вне крепостных стен разбросан.
И потекли посадскй^ люди на Ангашинскую гать, что в шестидесяти верстах от Кузьмодемьянска. Там, по слухам, Холки Косого ватага прироилась. А за посадскими потекли и городские. Да и как не побежишь, если у кабака, у каменной башни и у приказной избы палачи круглые сутки батогами и розгами работают.
Стали бежать семьями, бросать дома. Тогда дьяк Тишка дал воеводе еще совет:
— Ты, Иван Михайлыч, у всех посадских, кто убег, дома изломай, а бревнышки на крепость. Двойная выгода.
Так и сделали, а людишки все одно в нетях. В самом городе стали дома рушить, а худые которые — сжигать. Но нет страху — градские люди бросают дома, уходят на Ангашинский мост, хоть тресни.
Тишка снова совет дает:
— Аманатов надо брать, воевода. Заложников. И не простых мужиков, а сотников и десятников.
Вот это помогло лучше. Убегать стали меньше. Да
и как побежишь, если ведомо — за это аманата сразу под розги либо в крепь, на хлеб и на воду.
Сегодня дьяку Тишке воевода повелел сделать отписку в казанский приказ о укреплении города.
Дьяк повыбросал из чернильницы дохлых мух, плеснул туда кипяточку, сыпанул молотой ореховой коры, размешал и, умокнув гусиное перо, начал гнать темнокоричневую строку по белому листу бумаги:
«...Яз Иван Михайлов Побединский воевода кузь-модемьянский Государю царю и Великому князю Алексею Михайловичи) челом бью. Служа и работая великому государю и слыша про приход воровских казаков, я ров округ города и острога выкопал пять сажен глубиною и семь сажен шириною. Через ров сделал подъемные мосты и колодезы, и тайники. Окромя того вкруг города и острога облам.ы новые сделал и всякие городовые крепости учинил, каких тут не бывало. А делал все градскими и уездными людьми, а також посацкими. Очищая городовые и острожские стены, дворы и лавки у многих людей отломал и на том месте выкопал ров. И были в Кузьмодемьянске воры, разных чинов люди, и дети их, и братья, и племенники, которые ушли в воровские казаки, я их домы и дворы и избы разломал и перевозил, которые годились, на то городское и острожное строение, на катки и на обламы. Да их же русских людей многих ставил на караул по городу и по острогу, и по улицам, и по перекресткам, а по иное время слушать по вестям. И всем людьми всяких чинов велел на карауле бессходно стоять от приходу воровских каза-чишков потому, что они, кузьмодемьянцы, и братья, и племенники, были в тое пору в воровских казаках более четырехсот человек. А стояли они, собрався с иными ворами в большом собранье, на Ангашинском мосту и хотели приходить под Кузьмодемьянск...»