Есть на Волге утес
Шрифт:
— Ой, скоро ли? Знаю я, как сборы идут.
— Верно говоришь. Государь наш собирается долго, зато бьет больно. Зажмем воров со всех сторон, и конец им.
— Дай-то бог.
Воеводы выпили еще по чарке, поговорили о том о сем и разошлись на, покой. Яков спустился по откосу к воде, разбудил спавшую в лодке Аленку, рассказал о приставе. Сам отвел ее в прибрежный лес, велел переспать ночь тут.
Утром пристав со стрельцами снова щупали холопов.
Сенька Ивлев — пройдоха, каких на свете мало. Всю Барышевскую слободу зажал в кулак. Грабит людишек так умело, что награбленного хватает и барину, и себе.
Как узнал Сенька, что воевода привез переодетую в штаны девку, сразу смекнул, что к чему. На радостях закатил пир. Во хмелю расхвастался:
— Покои, барин, я отведу вам самолучшие. Живите— милуйтесь. Девке надо хорошую одежу справить— справим. Украшайте своим благолепием усадьбу — мы вам служить будем.
— О том завтра на трезву голову поговорим, — сказал Яков. — А пока положи нас спать розно. Не для грешных дел я привез ее сюда. Девку надо от сыска спрятать. Попала она под «Слово и дело».
— Вона какая птица!—Сенька удивленно присвистнул. — Это совсем худо. Как узнают, что она здеся — зачастят ярыги, сыщики, пристава. Будут жужжать яко осы вокруг меда. Тебе отдохнуть не дадут.
— Я завтра же далее еду. А девку надо тут замуж выдать.
— Как это замуж? За кого?
— За холопа какого ни то. Имя ей смени, поставь под венец, и станет она холопкой. С чужим именем, с мужниным прозвищем. Лучше бы в глухой деревнешке какой-нибудь.
— Невдомек мне, боярин. Кто она всамделе-то? Пошто такая о ней забота?
— Она у Богдана ключницей была. По найму. Боярина к себе приворожила. Спуталась с бунтовщиками, по невежеству, Ее бы в застенок отдать...
— А боярину стало жалко?
— Это не твоя забота.
— Понимаю. Людям ее мы не покажем, а пока я жениха ей буду приглядывать.
На том и порешили.
Аленка и раньше знала, что возглас «Слово и дело!» заставлял людей шарахаться в ужасе: услышишь такое от царских приставов — не миновать тебе застенка. Она согласилась ехать на север, но настоящего страха не было.
Только здесь она поняла — жизнь ее висит на волоске. Сенька придал воеводе в служанки крепостную девку. Дня не прошло, приехали из Алатыря пристава, девку схватили, увезли в уезд. Там поняли, что схватили не ту, но девка пыток не вынесла — умерла.
'И вот тогда пришел настоящий страх. Увел ее приказчик на дальний пчельник к пасечнику -Фадею, велел затаиться. Чтобы о побеге не думала — посадил одного сторожа у двери, второго около окна.
Ночью дед Фадей подсел на лежанку к Аленке:
— Не спится?
— До сна ли.
— Сенька правду сказал — ищут тебя?
— Ищут.
— И смерти предадут?
— Предадут.
— Может, тебе согласиться?
— На что?
— Замуж тебя хотят отдать.
— Замуж?! За кого?
— Есть тут на дальнем починке холоп Пронька. Обвенчают тебя, именем другим нарекут. А Пронька тот хворый.
— Вдовой сделать хотят?
— Это как бог положит. А может, воспрянет Проша-то? Сама из благородных али как?
— Холопка я.
— Тогда о чем думать. В другом ином месте тоже не прынц из сказки будет. Соглашайся и все тут.
— Думаю, моего согласия не спросят.
— Оно так, пожалуй, — дед покачал головой, замолк.
Кончалось бабье лето. Дни стояли теплые, мягкие, но по ночам выпадали дожди с холодными ветрами. Близилась осень. Для Богдана Матвеевича наступило хлопотное, заботливое время. Казанские, синбирские, арзамасские и танбовские полки требовали вооружения. Не хватало пушек, бердышей, а уж про пищали и говорить нечего. Созданные вновь иноземные рейтарские полки теребили государя — их вооружать надо было заново и крепко. Полковник рейтарского строя фон дер Несин не вылезал из оружейного приказа, просил ружей, сабель, протазанов. Заказанное на тульских заводах оружие исполнялось медленно, и немец, отменно матюкаясь по-русски, наседал на Хитрово ежедневно.
Когда из Усманского рейтарского полка прибыл Поган фон Загер, стало еще тошнее. Тот, кичась своим баронским званием, чуть не каждый день лез к государю, жаловался на Хитрово, требовал пушек, пороху и свинца.
А когда в Москве появился полковник Франц Ульф— совсем стало невмоготу. Собрав всех иноземцев, которые во множестве шлялись без дела по городу, Ульф рашил донимать оружейничего измором. По-русски говорить он почти не умел и потому, составив огромный свиток требуемого оружия, приводил всю свою орду на подворье боярина, сам садился перед Богданом, клал на стол свиток, тыкал в него пальцем и закуривал огромную, как колодезная бадья, трубку. Табачного зелья боярин не терпел, в каморке от дыма нечем было дышать. Иноземцы, заполнив двор, щупали сенных девок, брали еду без спросу, вели себя как хозяева.
Наконец, с горем пополам рейтарские полки были осброены и ушли по назначенным местам.
Об Аленке в эти дни Богдан почти не вспоминал, но вот приехал из Кузьмодемьянска посыльный от Якова, и снова пришло беспокойство. Сначала боярину казалось, что про Аленку забыли. Все были заняты подготовкой к войне с бунтовщиками — не до колдуньи. Но посыльный рассказал, что в пути Якова дважды обыскивали, и тогда понял боярин, что заведенная тайным приказом машина работает, и что девку непременно выследят. Пока был около нее Яков, все обходилось ладно, но в Барышеве Аленка останется одна, и бог знает, что
произойдет. Стало ясно, что вотчина — место самое ненадежное.
К этому времени на подворье появился Савва. Когда стало известно, что поп и девка-ведунья от Хитрово сбежали, никому не пришло в голову, что Савва может задержаться в городе. Поп не то чтобы рассчитывал сбить с толку ищеек тайного приказа — он просто не знал куда бежать. Да и бежать-то он согласился не ради своей вины, она была не велика, а ради Аленки. Москва не отпускала его, он знал, что если, даст бог, он убежит далеко, то о судьбе девушки ему не узнать никогда. Савва чувствовал, что связал их бог одной веревочкой, и след Аленки ему терять не надо. Отлеживаясь в укромном месте на окраине Москвы, Савва много думал.