Есть на Волге утес
Шрифт:
Так, от церкви к церкви, от попа к попу, добрались они до Мурашкина-села. До матери-игуменьи Секлетеи оставалось несколько верст пути. Переодев Аленку в сарафан и оставив лошадей в конюшне местного священника, в монастырь они отправились пешком. Аленка шла к новому месту с надеждой. Она устала от постоянного страха, от житейской несправедливости, от сознания своей беззащитности. По рассказам Саввы она поняла, что в монастыре идет тихая, суровая, но справедливая
жизнь. Единственное, что смущало Аленку, — строгости. Выдержит ли она их со своим строптивым характером?
— Боюсь я, отче, — сказала Аленка, шагая рядом с Саввой по пыльной дороге. — Долго в монашках не удержусь. Нрав мой знаешь.
— Долго и не надо, — просто ответил Савва. — Ты до снега проживи.
— А далее?
— Оставлю я тебя пока одну. Сам уйду Илейку искать.
— Так ты же...
— «Ты же, ты же»... Не видишь разве, что на земле творится. Народ, нуждой гонимый, с родных мест сорвался: людишки бегут во все стороны, не зная куда прикачнуть главу своюг, — баре, воеводы, пристава лютуют. Взбурлилась Русь, вспучилась, начнет хлестать через край — не удержишь. И скоро придет тако время, о котором Христос сказал: «Многие же будут последние первыми, а первые последними». И долго думал я, с кем нам рядом стоять, и понял: путь, который Илья выбрал, — истинный, господу богу нашему угодный. Ибо во все времена и лета заботится господь о роде человеческом и дарует ему полезное. Илья ныне около Стеньки обретается, и наше место там.
— Так, может, сразу туда, отче. Зачем нам мона. стырь?
Одному туда дорога опасна есть, а двоим... Ты под «Словом и делом» — не забывай.
Монастырь встретил их многолюдьем. Около высокой кирпичной стены на пожелтевшей траве лежали, сидели, стояли кучки баб, мужиков, детей. Многие были семьями, они жались около телег, приехали сюда со всем скарбом, видно, насовсем. Около одной телеги Савва остановился, оперся на посох, вроде бы отдохнуть. Могучий мужик с русой растрепанной бороденкой запрягал лошадь. Старая кобыла, кожа да кости, покачивалась в оглоблях и, когда мужик рванул, поднимая чересседельник, еле удержалась на ногах. На телеге сидели двое– пожилая с изможденным лицом баба и молодая, но крупная грудастая девка. Савва, обращаясь к ней, спросил.
— Богомольцы будете, бабоньки?
— Всякие, — сердито ответила молодая, но старая толкнула ее локтем и указала взглядом на отца.
— Помолишься тут,—сказал недружелюоно мужик.— Вторые сутки ворота на запоре.
— Што так?
— В монастыре сыск идет.
По выговору Аленка поняла — семья из мордвы. Спросила по-мордовски:
— Кого ищут?
Девка снова глянула на отца, тот ответил вместо нее:
— Беглых ловят. Игуменья — баба жадная, нахватала шатущих чересчур. Теперь и нам, тяглым, туда пути нет. Ты. вроде, поп, тебя, может, и пустят.
— Вижу — нам в сии врата стучаться не след. Если -там сыск...
Мужик сразу понял, что поп и молодка, как и они, :шцут пристанища, спросил:
— Издалека будете?
— С-под Алатыря.
— Так и мы тоже оттоль, — он подошел к Савве, щрисел на корточки. — Думал я постричь моих баб в монашки, сам пустошь у игуменьи хотел просить. Все тут за тем же собрались. Слух прошел, что пустошами мать-игуменья богата, а в монастырском тягле ходить гораздо легче.
— На родном месте худо, али как?
— Обнищал совсем. Барин дом забрал, скотинешку, хлеб. А у меня окромя этой девки еще четыре малолетние. Надела на баб, сам знаешь, не дают... А здесь пустоши... Думал,получу землицы, окрепну, привезу дитев малых, брата. А теперь голова кругом идет. Куда теперь?
— Вчерась тут говорили — на Юнгу ехать надо. К Спасу в монастырь, — вступила в разговор жена. — Говорят, там тоже пустоши, а людей мало. Чуваша там кругом да черемиса. Они в монастырь не охотники.
— Замолчи, баба! До Юнги более ста верст, а кобыла наша то и гляди ляжет. Последние пожитки бросим. Что тогда?
Савва гляйул на Аленку, та поняла его немой вопрос, согласно кивнула головой.
— Зовут тебя как?
— Ефтюшкой.
— А не махнуть ли нам, Ефтюша, на Юнгу вместе?
— Так кобыла же...
— У нас два мерина есть. Еще одну телегу купим; Девку мою дочкой твоей наречем, я вроде брата твоего буду. Доедем ведь, а?
— Пожалуй, — радостно согласился Ефтюшка. — Вы — мордва, и мы — мордва. Где ваши кони?
— В Мурашкино поедем.
В селе Савва купил телегу с упряжью, на нее посадили женщин, а Савва с Ефтюшкой устроились на старой. Кобылешку привязали сзади. На рассвете мураш-кинский священник проводил малый обоз на северную дорогу. Впереди их ждала черемисская река Юнга.
2
Через незаделанный еще пролом в крепостной стене выбрались узники в Ямскую слободу. Ивашка Шуст забежал к друзьям-ямщикам, Илейка и Сорока спустились в овраг за слободой. Там после душной вонючей ямы жадными глотками пили чистый, сладкий ночной воздух вперемешку с туманом. Наслаждались свободой. Скоро, осыпая глину, в овраг спустился Шуст. Отдышавшись, сказал:
— Ну, водохлебы, дело сделано. Все коногоны знаюг, что мы на воле. Утром они найдут Мумарина Левку и упредят. В городе тихо, коло тюрьмы шуму нет, стал-быть, побег еще не замечен.
— Надо бы подумать, как Миронка спасти, — сказал Илейка.
— Утро вечера мудренее, — заметил Сорока. — Надо итти на гать, поднимать людей, брать город. Крепость возьмем, вот тогда и...
— Ах, водохлеб, ах, удумал! — воскликнул Шуст,— Город мы возьмем, ай нет, а Миронко ждет. Пока мы на стены будем прыгать, воевода укажет вход в яму засыпать, узники задохнутся. Это во-первых. Во-вторых: узнают о побеге — к тюрьме не подступись. Надо итти туда сейчас же!
— Нас всего трое, что мы сможем?! Снова бросят в яму.
— Ты, Сорока, не верещи. Рыск — благородное дело. Слушайте, что я удумал...
Перед рассветом на землю лег туман, густой и тяжелый. Около ворот появились трое. Переднего стрельцы узнали сразу. Это был Минька-кузнец. За ним двое не-ели на рогожных носилках третьего. Стрельцы поняли— несут избитого. Ночной правеж — дело обычное. Один спросил Миньку:
— Еще одного заковал?
— Ах, — кузнец махнул рукой. — Народ пошел — сплошные разбойники. Кую днем и ночью.
Стрельцы открыли ворота, сквозь пленку тумана продрались двое с носилками. Минька во двор тюрьмы не пошел. Сонные стражи около входной ямы даже и не посмотрели на носилки. Если бы из ямы, другое дело.