Есть на Волге утес
Шрифт:
— Та-ак. Я, стало быть, царем, атаманы и есаулы боярами и воеводами. И что вы меня заставите сделать тогда?
— Ну это будет видно.
— Знаю я! Казачки заставят меня перво-наперво сделать большой, всемосковский дуван. Москву разграбят, боярские именья разделят и разбегутся по своим деревням. Их и сейчас от своих родных мест оттащить тяжко, а тогда...
— Так что же, батько, бросить все, положить голову на плаху...
— Нет! Сейчас мы телами казачков владеем, а надо чтобы и душами. Я долго думал и понял — царское величие богом держится. Недаром сказано —
— Бог, батько, на небеси, а царя благословляют слуги божьи.
— Вот! Ты пойми—мне свой патреярх нужен. Свой! И не в Москве, а сейчас, здесь. Чтобы люд черный поверил — я божьим промыслом на Москву иду, а не разбойным.
— Ты когда-то про Никона сказывал...
— Сказывал. А где тот Никон? В ссылке он.
— Так чего ж лучше. Он теперь супротив бояр не токмо с нами пойдет, но и самим сатаной. Я так полагаю.
— Верно! Послал я на Белозеро Илейку Пономарева й жду его, как из печки пирога, а от него ни пены, ни пузыря. Может, сгинул, может...
— Погоди, батько. Докладали мне, что пойман некий поп и ищет он того Илюшку у нас. Может быть...
— Что ты раньше молчал. Иди в стан, пусть волокут того попа ко мне. Сам готовь совет — пора уж. Послезавтра — круг.
Давно ушел Васька Ус, а Разин все стоял на вершине утёса и глядел на Волгу, на бескрайние леса левого берега, уходящие.под облака, на орла, парящего в вышине.
О чем он думал в это осеннее-утро? Никто и никогда не узнает. Какие мятежные мысли роились в голове атамана? И мятежные ли?
Расставания были тяжкими. Сначала проводили Еф-тюшку. Отдали ему мерина, Савва попросил мужика не забывать про Аленку, в случае нужды приютить ее. Второго мерина Савва поставил под седло — для себя.
— Взял бы меня с собой, отче, — тихо сказала Аленка. — Сердце болит — чую, не вытерплю я тут.
— Сама знаешь — еду в места страшные. Одному и то...
— Не забывай меня. Приезжай скорее.
— У меня окромя тебя никого нет. Ты ближе родной мне. .Останусь жив — на коленях приползу. Только нн в коем разе с места не трогайся. Из обители уйдешь, у Ефтюшки искать тебя стану.
Савве хотелось обнять и поцеловать ее, но он не решался этого сделать, да и не умел обходиться с женщинами. Аленка поняла, сняла с Саввы ермолку, нежно разгладила седые космы, обняла и трижды поцеловала— в лоб, в щеку, в губы. Потом натянула ермолку на голову, сказала: «С богом», — и пошла, не оглядывась, к монастырю. В воротах ее ждал келарь, глянул на нее как-то подозрительно.
— Владыко приказал оставить тебя при нем. Будешь дрова носить, келью подметать, баню топить. Пойдем, рясу тебе дам, скуфейку на головку остроконечную, поясочек. В рясочке незаметненько будет, кто ты есмь — отрок али отроковица. Монаси нареченна.
От этих слов у Аленки холод по спине: «Неужто догадался?» Келарь выдал исподнее белье, рясу до пят нову, скуфейку тоже новую. Сунул Аленке в руки пояс,
, сказал:
— Оболокайся. Я выйду.
Это еще больше обеспокоило. Переодеваясь, Аленка думала: «Если поняли, что я девка, — мне тут не жить. Лучше сразу убежать к Ефтюшке.
— Как тебя звать, почтенный? — спросила Аленка, когда келарь вошел.
— Старец Тит мое имя. Можно звать — отец-келарь.
— Какой же ты старец? Лет тебе...
— И тебя старцем назовут, придет время. Ибо вошедший сюда оставляет за стенами обители юность свою, желания свои и трепет сердца с младостью вместе. И есте он старец, токмо службой богу живущий.
— Скажи мне, отец-келарь, пошто ты келью покинул, пока переоболокался я? Истинно скажи.
— Узнаешь, придет время.
— Куда мне теперь?
— Жить будешь у владыки, в каморке под лестницей. Сейчас святой отец хвор, в трапезную ходить немощен. Будешь ему еду приносить, печку в келье топить, полы подметать. Коль будет надобен совет какой, приходи ко мне безбоязненно. Одно скажу—постригать в чернецы тебя не велено. Пока.
Так началась для Аленки монастырская жизнь.
3
И опять дорога, и снова страхи, заботы: чем пропитать себя, как прокормить лошадь, и как бы не попасть лихим грабителям в руки. Ночевал Савва, как и в прежнем пути, у священников сельских церквей, осторожно выведывал о Разине. Узнал, что взяв Самару, Стенька остановился около Белого Яра, на Великом утесе, что в Жигулях. За два дневных перехода добрался до горного кряжа, на первой же опушке леса был сдернут с седла. Приземистый мужик, широкоплечий, постриженный под скобку, встал над поверженным на землю попом, спросил:
— Куда торопишься, грива?
— К атаману Степан-Тимофеичу влекомый нуждой великой.
— Какая нужда?
— Токмо самому атаману сказывать велено.
— Кем?
— Атаманом же Илейкой Долгополовым, — соврал Савва.
— Где он?
— На реке Юнге, в черемисских лесах.
— Не слышал я что-то про такого атамана. Он с ватагой?
— Нет. Он грамоту атаманову носит.
Мужий почесал в затылке, вложил два пальца в рот, свистнул. Из леса выскочил безусый парень в грязной рубахе, в лаптях. Через плечо веревка, на ней болтается сабля в старых ножнах.
— Проводи попа к есаулу. Смотри, чтоб не убег.
Парень забросил саблю за спину, ловко вскочил в седло:
— Топай впереди.
Шагая по грязной избитой дороге, Савва размышлял: об Илейке он соврал больно кстати. Так скорее можно будет узнать где он сейчас, да и веры Савве будет больше. Надо все время держаться одной черты — он несет от Илейки к Разину важную весть.
А сказать Савве есть о чем.
Есаул выслушал Савву, недовольно изрек:
— Батько хворый. Жди.
Савва хотел было попросить, чтобы ему вернули мерина, но есаул махнул рукой и его вытолкали за дверь. Провожатого и след простыл. Четыре дня Савва слонялся по стану, никому до него не было дела. Пытался узнавать про Илюшку, но ничего толкового не узнал. Одни помнили Илейку Попова, другие сказывали про Иванова, третьи про Пономарева. Долгополова не знал никто. Наконец наткнулся Савва на нового, только что пришедшего с Ветлуги казака. Тот сказал, что про такого человека он слышал в Кузьмодемьянске, и сидит тот Илюшка в тюрьме.