Есть на Волге утес
Шрифт:
— Может, не Долгополов, а какой иной Илюшка?— усомнился Савва. — Я тут слышал про Иванова, Пономарева, Попова.
— У нашего брата ныне, — сказал казак, — имен и прозвищ, как не собаке блох. Это один и тот же. Знаю я его хорошо. Грамоты от батьки вместе получали.
Весть эта пришла к Савве в самое нужное время. В тот же день его нашел подьячий Янка Ефремов и поволок к атаману.
На утесе было ветрено. Лазарко перевел Савву через овраг, втолкнул в шатер. Степан лежал вниз животом на тулупе с густой белой шерстью. Под локтями атласная грязноватая цодушка, кулаки подпирают скулы. Оглядев попа с ног до головы, Разин сказал:
— Ложись рядом. В ногах правды нет. — И откинул полу тулупа.—Да не топчись ты, падай, давай. Разговор длинный будет.
Савва, кряхтя, осторожно прилег рядом, искоса глянул на Разина. Человек как человек — ничего особенного. Густая шапка темных волос, чуть кучерявых. Челка падает.на лоб почти до бровей, перевязана тонким сыромятным ремешком. Глаза ввалились глубоко, усталые.
Нос малость с горбинкой, лицо в морщинах, смуглое. Усы н бородка разномастные. Савва лежит на уровне лица атамана и хорошо видит: волосы в бороде рыжие, черные и седые, вперемешку.
— Долго шел ко мне?
— В пути неделю, здесь торчал четыре дни.
— Илейку давно видел?
— Да как тебе сказать? Давненько.
— Чего медлил? — Разин повернул голову к Савве, широко открыл глаза. — Задержан был?
— Позволь говорить по порядку, атаман?
— Только не ври. Мне сейчас одна правда... Если что — голову снесу. Сказывай.
— Илейку встретил я в Москве, когда он к Усу под Тулу хаживал. Пробивался он тогда к Никону, но не пробился.
— Об этом я знаю.
— Позднее пробился я. Но Никон мне не поверил, и о твоем деле говорить не стал.
— Ну-ну!
— Потом его сослали к Ферапонту на Белозеро. Илейка пошел туда. На обратном пути был схвачен п посажен в крепь. В Кузьмодемьянске.
— Дальше. '
— Из узилища мне передал — велел итти к тебе и сказать: Никон твоему делу радеет, но не верит в него.
— Зачем же радеет, коль не верит?
— Не знаю. Этого Илейка не передал.
— Еще что?
— Все, атаман.
Разин долго молчал, потом спросил:
— А ты моему делу веришь?
— Не верил, сюда не пришел бы.
— Сейчас куда пойдешь?
— Хотел бы тут остаться. Возьмешь?
— Попы мне без надобности. Церквей, как видишь, у меня нету. Ты привык владеть крестом, а мои казачки благословляют все больше дубиной.
— Зачем же ищешь путей к патриарху? В его руках крест, а не дубье.
— Не попы на подвиг великий благословляют — па-треярхи.
— Но патриарх без попов, атаман, все одно, что гы без казаков.
— Ладно. Вот вы оба с патреярхом — из одного сукна портянки. В суть его мысленно проникни — почему он со мной итти не хочет? Угадаем, может быть, а?
— Чтобы угадать, Никона надо знать. Он человек зело жесток и тщеславен.
— И зело умен, говорят.
— Инако как бы он выбился в патриархи. Но знай, атаман, — жестокость в человеке родит трусость, а трусость, возрастяся, родит еще большую жестокость. Никон напугался тебя.
— Но сказано было — верит. Когда человек верит, ему ничего не страшно!
— Сказано было радеет. А почему? Он тебе этим словом имя свое отдает. Чтобы ты на Москву идучи со своим стягом и его стяг поднял. И коли дело твое высветится, он из ссылки немедля же в Москву прискачет. А коли нет...
— Про стяг это ты хорошо сказал. Следоват об этом подумать.
— Подумай. А я тебе помогу.
— Мудро. Завтра на совете ты моим атаманам-мо-лотдам скажи. Что я, мол, Никона знаю, и он делу нашему радеет.
— А потом?
— Будет видно. Сам-то ты чего можешь, чего хочешь?
— Дней десять тому встретил я коло Ядрина казачишку твоего именем Васька Золотые кудри.
— Знаю. Сидора Рыжика сынок. Послал я его к Танбову с прелестной грамотой...
— Видел я эту грамоту. Писана яко курица лапой. Не разбери-поймешь.
— Ты, поп, полегче, — беззлобно, со смешком сказал Разин. — Эту грамоту я сам писал.
— Тебе, атаман, сабля привычнее. Грамоты поручи попам писать. Меня посади. Мой письменный устав зело лепен.
— До'бро. А про Илюшку забыл?
— Он в грамоте не велик искусник.
— Я не о том. Из тюрьмы его следовало бы вынуть.
— Был бы рад... но хил я и слаб.
— Это я и сам вижу. Мы сделаем так: тут меня мурза Кильдибяков ждет. Посылаю я его к цивильской чуваше, мордве и черемисе. Поедешь с ним. Напишем ему
память, ты в пути ее будешь множить, во все концы рассылать, всем говорить, что патреярх с нами. Коло Кузь-мы-города, я слышал, ватага есть — останешься с нею и передашь мой указ — Илюшку из узилища вырвать.
А потом бог подскажет, что делать. А сейчас иди. Завтра на совет тебя позову.
Савва встал, вышел из шатра, остановился, вспомнил:
— Был у меня, атаман, справный конь. Казаки твои отняли. Ты бы сказал им.
— Скажу.
На ночлег Савву привели в просторную землянку, накормили, указали место, где спать. Но сон к Савве не шел. Он вспоминал разговор с атаманом, и раскаяние * терзало его. Зачем он солгал про Илейку и про слова Никона? Стало понятно, что Разину-очень-важно содействие патриарха, а он, Савва, с легкостью неимоверной__
• сбил атамана своими домыслами. Может, Никон сказал Илейке совсем другое. Вдруг завтра появится в стане Илейка, обман обнаружится, и не сносить Савве головы. Да не это страшно. Ложь его может принести большой вред святому делу. Но лгал ли Савва? Разве не то же говорил Никон Аленке, разве мог патриарх встать супротив бояр, если имел многие тысячи крепостных, сам терзал и мучил их не хуже любого боярина?
Поняв, что ему в эту ночь не заснуть, Савва вьшел на воздух. Стан раскинулся на несколько верст вдоль берега Волги. Избы, сараи, бани и овины опустевших деревень, землянки и просто веточные шалаши набиты на-1в родом. Горят костры, ползет по остывающей земле дым, всюду шум, гвалт, свист. Где-то на берегу поднимается ввысь песня, задорная, казацкая: