Есть на Волге утес
Шрифт:
«В числе пленных к князю Юрию Долгорукому была приведена одна монахиня в мужском платье, н.эдеюм поверх ее монашеского одеяния. Эга монахиня начальствовала над семью тысячами мужчин и храбро дралась до своего пленения».
Из журнала *Ке1аИоп», напечатанного у Фомы Ньюкемба Статья «Известия о бунте Стеньки Разина*
Начались осенние утренники. На монастырском дворе вода в лужицах затягивалась тонким ледком, прозрачным и хрустящим.
Монахи пилили-кололи дрова, к зиме готовились. Молились богу мало, службы в монастырской церкви были редки, только по воскресеньям. Или оттого что болел игумен, или. оттого что много было работы. На подворье рубили капусту, солили огурцы, перемалывали зерно на муку.
Аленка все время жила в тревоге. Исправно топила печи, подметала келыо, бегала в трапезную. Игумен ел мало, ниши хватало и ей. Антоний с ней почти не разговаривал, изъяснялся знаками. Махнет вяло рукой вниз— останься здесь, отмах в сторону — выйди.
Хворь хворыо,’ но дела игумен не оставлял. Нелепом приходил в келью келарь. Всякий раз он непременно заходил в каморку "ленки и в?л ее с собой. Докладывал сначала о делах сделанных и не сделанных за день, потом говорил о провинностях монашьей братии. Аленка бегала за провинившимися, расправлялся с ними игумен жестоко. Чаше всего он наказывал поклонами. За самые легкие проступки триста поклонов, за большие пятьсот и тысячу. Сначала Аленка считала ьчкое наказание пустяковым. Но потом увидела — это страшно.
Следить за исполнением наказания игумен стал посылать ее. Повинного монаха приводили в часовню, он должен был перекреститься, упасть на колени, коснуться лбом холодных каменных плит, встать. Это один поклон. После двухсот поклонов монах начинал пошатываться, к тремстам он еле поднимался, подолгу лежал, уткнувшись головой в пол. Пятьсот поклонов выдерживали немногие, тысячу — никто. Обессиленного грешника выносили во двор, обливали водой, потом снова волокли в часовню. До утра делалось так раза три-четыре. Утром — на работу. Аленку упредили: если она, жалеючи, будет сокращать счет — рядом поставят ее. Поскольку поклон-щиков чаще всего было несколько, Аленка считала честно. Боялась — вдруг проговорится кто-то из наказанных, донесет игумену.
Еще мучительнее было смотреть на правеж монастырских крепостных мужиков да тягловых крестьян, каким стал теперь Ефтюшка. Игумен за всякую провинность, за недоимку, за долги клал мужиков под батоги. И поняла Аленка — этот святой человек не лучше, а хуже Андреяна Челишева. И если он догадался о ее тайне— добра ей от него не ждать. Не скрыться ей и у Еф-тюшки. Из-за нее он раздавит этого бедняка, как мошку. Где прожить ей до прихода Саввы? И придет ли он?
Может, унять игумену хворь, может, ради своего здоровья он продержит ее в покое до зимы? В котомке у Аленки было запасено немало сухих трав и среди них два могучих лекарственных растения: зверобой и девясил. И пошла Аленка к келарю.
— Котомчешку мою отдай,— сказала.
— Зачем?
— Владыке хочу помочь. Есть у меня там коренья зело добрые. Может, согласится? Молитвы все одно не помогают
— Ладно, спрошу,— келарь сходил в кладовку, принес котомку.
— И водки мне немного дай. Я пока настойку сделаю.
Через день игумен оставил Аленку вечером у себя. Сказал:
— Погибаю я, иноче, совсем Охоты ко вкушению яств нет, тошнота мучит велия, обессилел. Келарь сказал— исцелить меня можешь ты. Сие верно?
— Попытаюсь, владыко, — Аленка принесла склянку с настоем, налила в ложку, велела выпить.
— Что за снадобье, не скажешь ли?— Игумен взял ложку, понюхал.— Греха в нем нет ли?
— Сие, отче, зверобой. Трава от девяносто девяти болезней.
— Зверей, стало быть, бьет? А я не зверь.
— В Москве говоривал мне грецкий лекарь Ёйль, что истинное имя у травы джеробай, что по-восточному—целитель ран. Пей, не боись.
Игумен перекрестился, влил настой в рот. Через полчаса боль в животе утихла, и он уснул. Утром Аленка снова налила настою из другой склянки.
— Это девясил. Кто восприемлет — девять сил появляется у него.
— Это тоже грецкий лекарь сказал?
— Это я сам знаю. У меня отец болел, тогда я к травам привык.
— Исцелил отца?
— Не успел. Его барин батогами забил.
— Вот оно как!— Игумен задержал ложку около рта, но Аленка подтолкнула его под локоть, снадобье выплеснулось в рот.— А поп как же?
— Какой поп?
— Тот, что привел тебя сюда.
— Он мне духовный отец,— нашлась Аленка.— Как
и ты. Поешь теперь.— И пододвинула к игумену плошку с едой. "
Игумен хотел было расспросить инока дальше, но от жареной утки исходил такой запах, что не утерпеть. Снадобья начали показывать свою силу.
Через неделю Антоний прочно уверовал в силу трав — здоровье его пошло на поправку. С Аленкой он по-прежнему был ласков и если расспрашивал ее, то только о травах, об их целебном назначении. Рассказы записывал в книжицу.
— Есть трава тысячелистник. Ее тебе тоже надо пить. Она в брюхе еду варить помогает, останавливает кровь в ранах. Есть аир болотный. Хорош от зубной боли, от десен гноения. Ушибы и опухоли полынью лечи, изжогу мятой. Чирьё целебствуй цветами — ноготками, гной — таволгой. Для ран свежих — лучше подорожника нет. А еще для этого хороши мать-мачеха, крапива, рута, горчавка.
Так в лечении, в разгогорах прошел месяц. Игумен встал, ходил по монастырскому двору, потом уехал по наделам. Аленке совсем без игумена делать нечего. Первые два дня ходила по монастырю, осматривала ворота, степы. Поняла — монастырь все одно, что тюрьма — не убежишь. У ворот сторожа, па стенах монахи с пищалями, пушкари. Однажды, проходя по двору, услышала у ворот шум. Подошла, глянула, а под сводами Настя. Монахи-сторожа густили ее в калитку и, кобели, тискали, пытались целовать. Настя отбнзалась руками и ногами, бранилась по-мордовски. Монахи ржали, как жеребцы, лезли ей за пазуху. Аленка подбежала, крикнула: