Есть на Волге утес
Шрифт:
И верно — потянулись в монастырь люди, все более с пустошей: мордва, чуваша, беглые лесные бродяги.
Аленка понимала — гонит их сюда нужда. Все они, как и Ефтюшка, прибежали в эти края в конце лета либо осенью. Пустотную землю им дали, но они с нее еще ничего не сняли, поскольку не посеяли, и жрать им нечего. А в монастыре (им, чай, монахи сказывали) запасы велики. Ну и волю почуяли, поняли: ее надо защищать.
Когда Настя произнесла слова «атаман Алена», Аленка от неожиданности вздрогнула. Она никогда не думала стать атаманом. Когда открыла ворота кузьмо-демьянцам, сразу ушла в келью, чтобы обдумать,
Все оказалось так, как думала Аленка. Кузьмодемьянцы согласились на дележ хлеба и ушли, Миронко и Илейка недалеко. И вдруг появился Ефтюшка с мужиками и назвал ее атаманом. Мало того — беглые бродяги, уж и впрямь разбойники, они тоже стали называть ее атаманом, и ведь слушаются. Приходят все к ней, «атаман, давай то, сделай это, прикажи, укажи».
А какой она атаман? Саблей, пистолью, правда, владеет — дядька Мокей в Москве выучил, на коне скачет, но ведь воевать придется, города брать. А она что-нибудь смыслит в этом? Ничего. И опять мыслишка — Акпарс, Юванайко тоже воеводы никакие, а вот, поди ж ты, атаманы, водят людей. Ах, Саввы почему-то долго нет, уж он бы все рассудил, он бы посоветовал.
И как на счастье, появился в монастыре Савва. Он приехал на своем мерине усталый, на страже ворот как раз стоял Ефтюшка. Он и привел попа в келью Аленки.
Девка на радостях завалила стол яствами, выставила вина, меду и браги, благо ключи от кладовых теперь были у нее. Ефтюшка выпил за приезд Саввы чарку вина, спешно заел студнем, поднялся, сказал:
— Спасибо, атаман, я пойду. У ворот парни неведомые, ненадежные, сама понимаешь.
— Погодь, Ефтюха,— Савва выпивши взбодрился.— Кто тут атаман? Ты, Алена?
— Она, она. Добрая хозяйка нашей ватаги будет.
— И велика ватага?
— Да уж к третьей сотне подходит.
— Дела-а! Я думал, выручать ее еду, а она — в атаманы.
— Вы тут говорите, а я пойду, — Ефтюшка вышел, осторожно прикрыв дверь.
— Ну, рассказывай.
Аленка налила Савве еще чарку и начала смущенно рассказывать. О том, как ошпарила игумена; о приезде кузьмодемьянцев. Поп ахал, ухал, теребил свои седые космы, вскакивал из-за стола, бегал по келье" из угла в угол.
— Что дальше думаешь делать?
— А я знаю?!
— Должна знать, раз атаманом назвалась.
— Кто назвался?! Я и не думала вовсе. Вот завтра соберу всех и откажусь!
— Подожди-и, — Савва замахал руками. — Это очень даже может быть благолепно!
— Чего уж. Не по зубам орех, не по гглечу ноша. В монастыре еще туды-сюды, а воевать? Если бы с Илейкой рядом...
— А я? — Савва выплеснул в рот чарку. — Встану с тобой плечо о плечо. Ты с мечем, я с крестом. Илейка нам не попутчик.
— Отчего?
— Скажу тебе по секрету — Степан Тимофеич от Синбирска бежал.
— Как бежал? Куда?
— А так, очень просто. Он на мурзу с татарами да
• чувашами надеялся, на Илейку с черемисами. Одначе
мурза татар не привел, Илейка твой на Ветлугу подался. И надавали Стеньке под Синбирском по шеям. Раненый, он убежал водой к Саратову. Войско, которое слепилось под Саранском, оттянул на себя.
— Ой, как худо! — воскликнула Аленка. — Что же теперь будет?
— А будет вот что: войско Стенькино, что было под Синбирском, не то, чтобы разбито, а разметано. Разбежалось войско. Деваться ему некуда. И потечет оно лесами на реки Алатырь да Суру. И мы туда пойдем. И будет расти наша ватага, яко снежный ком.
— А далее?
— Одному богу ведомо, что будет дальше. Может, погибнем мы за народ страждущий, а может, дарует господь нам победу. И тогда ты станешь воеводой всего русского воинства, а я крестьянским патриархом стану!
— Выпил ты, отче, вот и...
— А почему нет? Того же Никрна возьми. Кем был’ Простым монахом, чернецом в Анзерском скиту, а вог
• же вознесся.
— Боюсь я речей твоих, отче. Завтра на трезв\ о голову иное скажешь. Ложись спать.
— Истинно сказано — утро вечера мудренее,—Савва сдернул сапоги и не раздеваясь полез под одеяло. И вдруг ни с того ни с чего спросил:
— А Ваську Золотые кудри помнишь?
— Не забыла, отче.
— Узнал я про него в дороге. Пойман в город Шапке, а сидит в узилище в Темникове. А нам бы с тобой туда итти. А что? Места там нам родные... Мать опять же ждет. Про кандалы, чай, забыла?
— Помню, отче, помню. Спи.
Оставив Савву в келье, ушла в каморку, под лесенку. Но заснуть не могла до утра. Роем гудели в голове поповские хмельные речи, снова нахлынули воспоминания о кудрявом, голубоглазом казаке, растревожили душу.
Утром Савва, опохмелившись, повел те же речи:
— Назвал тебя народ атаманом, и держись. Супротив его не пойдешь.
— Страшно, отче.
— Нам теперь, Алена, выбор мал. Либо в стремя ногой, либо в петлю головой. Собирай ватагу — я говорить буду. Да приоденься, как следоват. Ты теперь атаман, а не девка. Я будто чуял—в пути подобрал шлем воеводской. Шишак медной, нашлепки слебряиы, а завеса на ушах — кольчужны. На-ко, примерь.
Так случилось, что слава об Аленке понеслась из разных мест. Началось, я думаю, с кузьмодемьянцев, побывавших в монастыре. Они на обратном пути шли с подводами медленно. Останавливались в каждой деревне и рассказывали, как девка-монашка открыла им монастырь, дала хлеб, мясо, овощи. Все долговые бумаги, крепостные книги и другие кабальные списки сожжены— теперь все люди уезда вольные.
Эта весть побежала по деревням с прибавками и переделками, и скоро передавалась уж совсем по-ииому. Говорили, что-де в Спасовой обигели появилась монашка небывалой смелости, доброты и щедрости. Она-де с
горными черемисами взяла монастырь, подрала и пожгла все кабальные записи и объявила волю.
Много рассказывали о ней монахи, разбежавшиеся из обители. Они говорили, что девка сперва вылечила игумена от тяжкой болезни, а потом убила, обитель пограбила и зовет всех мужиков служить не богу, а черным людям.