Есть на Волге утес
Шрифт:
Спать было некогда. Почти всю ночь Аленка и Ку-кин обустраивали войско. Степанко хорошо видел людей — он сразу же сменил четверых сотенных (пустые людишки), перестроил по-своему пешие сотни. Из полтораста монастырских лошадей лучших выбрал под седла и установил конную сотню. Выбрал бывалых казаков, велел им чинить седла и сбрую. Оставшуюся полсотню лошадей отдал в обоз, хозяином в обозе поставил Ефтюшку. Савве дано было более всех — он получил должность духовного атамана, казначея и письмоводителя. Настю Алена поставила своим стременным.
Ефтюшка перво-наперво начал одевать ватажников. Раскрыл все кладовые, вытряхнул оттуда все белье, ходильное платье: нижние ряски, верхние рясы, скуфейки камилавки и куколи. Раздал все сапоги, кафтаны— в кладовых остались только моль и мыши. Во- дворе почернело— ватажники вздевали рясы поверх зипунов, натягивали на головы скуфейки, остроконечные куколи, меняли лапти на сапоги. Молодые обрубали полы длинных ряс, чтоб удобнее было ходить, и напрасно. Потом, в пору холодов, они в этом раскаялись.
На телеги погрузили зерно, муку, солонину рыбную и мясную, а также остальную снедь. Туда же водрузили пушки, зелье, свинец, бывшие в монастыре.
Сама Алена надела шлем, села на подаренную Шустом сивую кобылу, повесила сбоку саблю, сунула за пояс пистоль, выехала к воротам. За нею, в седле же, встала Настя, за Настей Кукин с конной сотней. На Савве новая суконная ряса, поверх рясы на серебряной цепи золотой крест (взятый из кельи игумена). Он только хотел было осенить крестом воинство, как вдруг...
...Пристав — он на то и пристав. Ему велено было в Москве, в приказе, разыскать девку-колдунью — он ее и искал. Шел, как гончая по следу, от самой столицы более чем два месяца и вот почти достиг. Ошпаренный игумен послал к нему монаха, чтобы сказать: та самая девка-ведунья в. монастыре. Пристав со стрельцами ринулся туда. Только подъехал к воротам, вдруг распахнулись створы, а за ними — полный двор воинства. Не то ратники, не то монахи — не поймешь. Впереди молодой воевода, судя по шелому — княжеского звания. Пристав подъехал к воеводе, склонил голову. Воевода спросил:
— Кто ты и зачем?
— Пристав государева приказа Терешка Курии. Ведомо стало мне, что в сей обители скрывается девка-колдунья Аленка, коюю велено взять и везти в Москву.
— Коли велено, так бери! —дерзко ответил] Алена.
— Где?
— Вот она я!
Пристав удивленно вскинул брови — шути г воевода? Но воевода спокойно вытянул пистоль и разрядил его в грудь Терешки. Так же спокойно глянул в дымящееся дуло, сунул оружие за пояс и тронул поводья. Ничего не успевших понять Стрельцов ту I же прикололи пиками...
...Далеко позади остался опустевший монастырский двор, исчезли из вида золоченые луковицы храма, и только сейчас Алена по-настоящему поняла все, что произошло. Она почувствовала свою силу, ощутила себя атаманом, облеченным властью и ответственностью, которые легли на ее. плечи. Сразу ушел из сердца страх, который беспокоил ее все эти месяцы. Нет пристава, нет девки-ведуньи, есть атаман Алена, есть люди, вставшие с нею рядом на святом и правом пути к воле.
Когда ватага вышла на широкую дорогу, Кукин поровнял коня с атамановым, спросил Алену:
— Этот пристав... ты и вправду колдовать умеешь?
— А ты как думаешь?
— Глаза у тебя колдовские. Замечал я вчера — глянешь на мужика, он и голову в плечи.
— Умею мало-мало,— призналась Алена.— Не зря же «Слово и дело» за мной.
— Ого! Вижу, у тебя с царем особые счеты?
— Не только с царем. Приедешь в Темников — узнаешь.
— Ты чем-то на Стеньку похожа. Тому человека прикончить— все одно что плюнуть. Как ловко ты пристава срезала. Когда привыкнуть успела?
— Первый он у меня,— тихо сказала Аленка.
— Лиха беда начало.
— А ты убивал много?
— Бывало.
— Зачем?
— Так ведь война. Если не ты его — он тебя.
— Ну, а если он отца мово убил?
— Пристав?
— Да нет. Любой. Должна я его убить за это?
— Только не ради мести.
— За что же?
— Чтобы он больше не убивал. А мстить — это грех. Христос велел прощать.
— Прощать?! Тогда зачем ты поехал со мной? Бунтовать?
— Да. Не себя ради, а всего простого люду.
— Врешь. Бунт потому и начинается, что собирается множество людей, у которых свои, но одинаковые обиды, слитые в одно большое горе. Барин мой... он отца моего батогами забил, мать в болото загнал, сгноить хотел заживо, мне жизнь изломал. Таких вокруг него тысячи. И если все мы будем прощать...
— Твой барин один такой?
— Все они людоеды, все! Жила я у боярина в Москве. Про любовь мне пел, златые горы сулил, а потом... да что и говорить!
— Вот ты сама же себе и поперечила. Если они все кровопивцы, то всех их кончать надо. А если каждый своего обидчика... это тот же разбой начнется, а не бунт.
— Верно сказал. Но с кого-то начинать надо. Вот я с Андреяна Челищева и начну.
— Поживем — увидим.
Первый день похода окончился удачно. Прошли верст пятьдесят или около того. В селах и деревнях, попадавшихся на пути, ни кого не встретили — избы и дворы были пусты, церкви заперты. Аленку это сначала удивило, но есаул объяснил — мужики ушли в бунт, бабы и старики прячутся в лесу. Кукин держал казаков строго, даже в брошенных домах ничего брать не позволял. Под вечер сошли с большой дороги влево, на широкую лесную просеку. Ядрин остался правее.