Есть на Волге утес
Шрифт:
АНАФЕМА
1
Не зря в народе говорят: «Москва-матушка вся насквозь звонкая». Здесь, почитай, на каждой улице стоит столб с крышкой, на столбе колокол. Это звоня. Для чего? Мало ли для чего. На случай пожара потрезвонить, если ночью грабить тебя начнут — сполох устроить. А вдруг для чего-либо народ созвать понадобится. Вон на Ивановской площади в кремле такой колокол редко молчит.
На второй неделе после покрова святой богородицы в будний день вдруг вся Москва залилась благовестом храмовых колоколов и теньканьем всех уличных звоней. Народ высыпал на улицы, а у столбов монахи качают колокольные языки, голосят:
— Все к Успенью, все к Успенью! Буде анафема, буде проклятие!
Люди, несмотря на моросящий с утра дождь, спешат в кремль, к Успенскому собору. Анафемствуют редко, в десять лет раз, а то и реже. Пропустить анафему— грех большой, преданных вечному проклятию надобно знать всем. Успенский собор полон — ладонь меж людей не просунуть. Двери раскрыты настежь, вся площадь перед собором запружена народом. Касимовский купец Никита Ломтев настырно протиснулся к самым дверям, дальше не хватило сил. Шутка в деле — побывать в Москве да увидеть-услышать такое — будет, что рассказать в Касимове. Впереди его, почти на пороге, стоял мужик в драном кафтане, расползшемся на широченной спине. Никита потолкал мужика в спину, проговорил полушепотом:
— Подыми мя на плечо — рупь дам. Уж больно глянуть надобно.
Мужик повернул голову, пробасил:
— Два.
— Ладно, подымай. Я не велик росточком-то, сух.
Мужик присел, сказал: «Седлай», — и, когда Комлев
забрался ему на шею, поднялся. Весь храм в сиянии свечей, в ладанной дьгмке предстал перед Никитой. На высоком амвоне стоял митрополит, что говорил народу, не разобрать. Потом на его место взгромоздился огромный человек в коричневой рясе, не то монах, не то дьякон, и оглушительным басом заревел:
— Воор и измееенник, и клятвопреступник, и душегубец Стенькаа Раазин забыл соборную церковь и православную христианскуую веруу, великому государю изменил, и многие пакости и кровопролитие и убийства во градях учинил, и всех купно православных, которые его коварству не приставали, побил, и сам вскоре исчезе и с единомышленниками своими да будет прокляаат! Анафема ему и анафемааа!
Хор многоголосно подтвердил:
— Анафемааа, анафемааа, анафема!
— Страх господа бога вседержателя презревший, церковь святую возмутивший и обругавший, и Великому Государю Алексею Михайловичу, всея Великия, Малыя и Белыя России самодержцу, крестное целование преступивший, народ христианский возмутивший, множество русского народа погубивший, и премногому невинному кровопролитию вине бывший, донской казак Стенька Разин да будет проклят! Анафема ему!
— Анафемааа, анафемаа, анафема!
— Наставники и злоумышленники, его волею к злодейству приставшие, лукавого начинания его подсобники Васька Ус, Федька Шелудяк, Лазарко Тимофеев с Илюшкою Ивановым, яко Дафан и Авиром, да будут прокляты все еретицы! Анафема-а-а!
Дальше молитву дослушать не пришлось. Мужик вильнул плечом, ссадил Никитку наземь, сказал: «За два рубля хватит», — и протянул руку. Купчишко хотел было поторговаться, но мужик так сжал его шею, что два рубля были вынуты сразу же. Выбравшись из толпы, Никитка перекрестился: «Слава богу, еретики прокляты, теперь бунт должон пойти на убыль». Если бы знал Ломтев, что проклятый Илюшка Иванов спал когда-то на его сеновале, он бы крестился еще неистовее.
А приехал Никитка в Москву по делу. Челобитную на касимовского воеводу Караулова привез. В челобитной написано:
«...В нынешнем же, государь, во 179-ом году, октября в 17-ый день, ночью, не дождавшись с караулу подья-чево, пушкарей и служилых людей, он, воевода Тимофей Левонтьич Караулов, сбежал неведомо куды и неведомо для какова умыслу. А в Касимове у нас воровских людей никаких нет и не бывало. А ныне мы, холопи твои и сироты, с твоею, великого государя зелейною и с пороховою казною и с пушками и с пушечные запасы, сидим и бережем на дворе татарского царевича Ара-слановича...»
В нынешние мятежные времена купчишку в Москву бы никакими силами не вытурить. Но пошли слухи, что воры захватили Шацк, разграбили Кадом. А это в сорока верстах от Касимова. А тут, как назло, воевода сбежал, и защитить купеческое богатство, если бунтовщики пожалуют, некому. Вот и побежал Ломтев к царю с челобитной. Уж совсем собрался выехать Никитка, а на дворе гонец к боярину Хитрово из Барышева. Послал его в Москву приказчик, да схватил гонец в дороге пулю в ногу — дальше ехать не может. Слезно упросил купца грамоту передать.
Только в Москве Никитка понял — грамотка эта как нельзя кстати. Пойдет он к Хитрово, а уж тот его и на царя выведет.
В кремле сказали — Хитрово сидит в оружейном приказе. Купец потопал туда. Дьяки долго держали его в сенях, к боярину не пускали. Наконец, ввели в палату, купчишко упал на колени. Хитрово устало сказал: «Встань», — принял письмо приказчика. Лицо у боярина осунулось, борода не чесана, глаза злые. «Видно, и вам Стенька задал хлопот и забот, — подумал Ломтев. — Не только мы, грешные, дрожим».
Прочитав грамоту, Богдан бросил ее в сторону, проворчал:
— Смердова дочь, а туда же, в воеводы, — потом спросил. — Как там у вас, в Касимове?
Никитка протянул челобитную. Боярин быстро пробежал глазами по строчкам, сказал:
— Поезжай, Никита Семеныч, домой. Челобитную государю я передам седни же. Касимовцам скажи — в Арзамас послан князь Долгорукий, с ним пятьдесят тыщ войска. Он ваш город защитит.
— Спасибо, боярин. Все как есть передам.
2
Ныне при царе Богдан Матвеевич Хитрово силу взял большую. Никона нет, Сгрешневы не в чести, поскольку они государю были родней по прежней царице. Теперь в государынях Наталья Кирилловна Нарышкина, теперь около трона ее дядя Артамон Матвеев. Этот с Богданом ладит—оба у царя первосоветники. У Матвеева по-прежнему посольский приказ, во внутренние дела лезть он не большой охотник. Тем паче, когда внутри великая смута идет. Посему, прежде чем итти на войсковый совет (а они ныне чуть не каждый день), царь с утра советуется с Богданом Хитрово. Встает Алексей Михайлович как всегда рано и еще до заутрени встречается с оружейничьим. Встречается не как прежде — без чинов и поклонов, без заздравных приветствий. Не успеет Хитрово войти, а царь сразу:
— Ну, как там, боярин, дела? Враг наш и зломыс-ленник еще жив?
— Жив, пусто б ему было, государь. По доносам судя — идет на Дон.
— Анафема ему была?
— Вчера, в соборе.
— Князь Юрья Долгорукой пишет?
— Вечером отписка получена. И зело грустна, великий царь. Пали Шацк и Кадом, воры взяли Лысков, большое село Мурашкино. Князь Юрья Борятинский досе к Алатырю не пошел.
— Почему так?
— Урусов, большой воевода, руки ему вяжет. И Долгорукий тоже его безуказностью стеснен. Пора большого воеводу менять, великий государь. Все наши воеводы, яко барсы по земле мечутся, воров ловят, а он как сидел в Казани, так и сидит. Ждет, когда Разин снова на Волге появится. Ведь если бы он вовремя пришел к Синбирску, то вору Стеньке утечь было б некуда, и черта была бы в целости, города Алатырь и Саранск и иные были бы все в целости, и уезды до конца бы разорены не были. И то разорение все учинилось от нерадения кравчего и воеводы князя Урусова к тебе и ко всему московскому государству.