Есть на Волге утес
Шрифт:
— Порешил я тебя и черемис отпустить на волю. Аки ты пастырь, то и делай свое дело. Седни у нас вторник. В воскресенье будешь служить молебен. И там провозгласишь анафему Стеньке Разину и «го злочин-цам.
— Провозглашу.
— Снимите с него чепи.
В субботу князь велел истопить баню. Помыв телесз и всласть напарившись, Данила Афанасьевич довольный пришел в воеводскую избу, где он теперь жил. А там уже ждал его полковник Шепелев.
— Ну, как там в Васильграде?
— Худо, князь. И русские люди, и черемиса, что живут от города в ближних местах, в город приходили, шерти мне дали, я отпустил в домы их. И что же? Все теперь воруют с казаками
Князь Данила выслушал [толковника молча, налил чарку водки, выпил. Второй раз налил две, одну подал Шепелеву, другую выпил сам. Сказал мрачно:
— Завтра в храме душу убиенного Романа помянем, завтра же всех пленных перевешаем и перерубим. Чистую кровь Борятинских отомстим.
В воскресенье с утра по городу пронесся слух — после полудня будут казни. И верно — на краю откоса стрельцы и солдаты сооружали виселицы, ставили плахи, острили топоры.
Отеи Михайло вел обедню словно во сне. На память, по привычке, провозглашал молебствия, а думал о другом: о бренности своего житья, о слабости духа. О том, что предал святое дело, товарищей и пгаству свою людям бесчестным, грешным и лютым. Чувствовал: и его не пошалят и умрет он презираемый всеми. И князем, и атаманами, и народом. Князь Данила с воеводами стоял в переднем ряду, был мрачен и глядел на священника зло. _
В коние обедни началось поминание усопших. Дьякон прочел упокойную рабу божью Роману, убиенному врагами, и не разобравшись в записи, зачислил в убиенные и Трофима. Князь стоял словно туча, глаза его налились кровью. Отеи Михайло вырвал у дьякона вивлиодию4 и решил провозгласить анафему сам. Пробежав глазами по листку, он увидел, что в конце вивлиодии рукою князя были добавлены имена Ивашки Шуста, Миронки Мумарина, Проньки и Сороки. Это отрезвило Михайлу, он выпрямился, тряхнул гривой волос, поднял над головой крест и сочно, твердо и громогласно запел:
— Донскому казаку Степану Тимофеичу Разину, его атаманам и сподвижникам Илье Иванычу Долгополову, Ивану Кузьмичу Шусту, Мирону Федорову Мумарину, Прохору Иванову и Ивану Сороке многая лета-а-а, многая лета-аа, многая лета!
Певчие на хорах, не разумев в чем дело, вслед за священником выплеснули в храм многоголосое:
— Многа-ая лета-а-а, многа-ая лета!
Князь Данила сквозь зубы прошипелз
— Схватить и в чепи!
из отписки воеводы Ю. Долгорукого в приказ Казанского дворца
«гА Саранск, государь, и саранская черта зело воруют, и черемиса к ним пристала. От Олатыря и от Лыс-кова, и от Мурашкина, и от иных нижегородских мест, и от Темникова и Кадома приходили большим собранием с пушками и знаменами и хотели над ними дурна учинить».
из отписки шацкого воеводы Астафьева
«Л мне, холопу твоему, в скорби, дряхлости своей в Шацком в осаде сидеть не чем и не с кем. Стрельцов только 80 человек да пушкарей 24, и тем верить не моч-но».
из отписки Данилы Борятинского
«...Приехали в Васильсурск воровские казаки и твою, великого государя, казну пограбили, а в съежей избе твои, великого государя, грамоты и всякие письма подрали».
из отписки Юрия Долгорукого в приказ Казанского дворца
«Да он же, Гараська, видел: у Самары и выше Самары плывут по Волге воровских казаков многие побитые тела».
из отписки Ю. Долгорукого царю
<А которые воровские люди в сборе в Курмыше и в Ядрине, я на тех воров велел итти воеводе князю Даниле Барятинскому с твоими ратными людьми, которые у него в полку. И он ис Кузьмодемьянска на тех воровских людей по се число не идет, ни о чем ко мне не пишет, а стоит в Кузьмодемьянску неведомо для чего и промыслу над ворами никакова не чинит».
Данила Афанасьевич из всех князей Борятинских самый старший. И в ратных делах самый опытный. Он хорошо понимал цену Кузьмодемьянску. Если этот замок запереть — по Волге ворам на Москву пути не будет. Посему от взятия города он ожидал многого: и упоения победой, и славы, и государевой похвалы.
Но вот город взят, но ни того, ни другого, ни третьего нету. Есть только досада, обида и злость. Ранили у него лучшего воеводу Юрья Лутэхина. Ранили в обе руки. Отпустил князь Лутохина домой на Москву подлечиться, заодно дал ему отписку о кузьмодемьянских делах. И что же? Из Москвы от царя ему выговор. Жа-луется-де большой князь Юрий Долгорукий, что отписка послана мимо его, и он-де этим большого воеводу обесчестил. А за то, что вступил в Кузьмодемьянск—ни спасибо и ни прощай. Мало того, князь Долгорукий только что прислал указ: итти Даниле со всей ратью на Ядрин и Курмыш воров бить. А град сдать кому? Оставить, отдать обратно бунтовщикам ни за здорово живешь? Сколько сил потрачено, сколько людей под городом полегло. Лучший воевода Иван Аристов — где он? Убит. Поручик Лихачев Семен разрублен воровской саблей надвое. Лутохин ранен. А сколь стрельцов, солдат, сотников лежат под Кузьмодемьянском. Привел князь к вере полтыщи кузьмодемьянских жильцов, а они в леса убежали. Черемисы на коране клялись, более тыщи отпущены по домам, а где они? Снова воруют, и догляд-чики сказывают — собралось их на том же Ангашинском мосту более пяти тыщ. Не только на Ядрин рать уводить — дай бог с нею город удержать. Коль воры собираются, то непременно на город снова полезут.
А про Юрья Алексеича Долгорукого он давно знал— сволочь. Перед боярином Хитрово хвостом вертит, тот за него слово молвил — вот уж и большой воевода. А по заслугам место это. надо бы отдать Юрью Борятинско-му. Не он ли тульский мятеж усмирил, не он ли прошел огнем и мечом по всей синбирской черте? Борятин-ские и по родовитости на семь голов Долгоруких выше. У них и шляхетская кровь, и от киевского князя Владимира корни идут, и от Мономаха. А Долгорукие кто? Торгаши, кабатчики, чинодралы. Потому и кипит обида в сердце князя Данилы, потому и не может он уснуть в эту ночь, ворочается с боку на бок. Не дай бог, узнает патриарх на Москве, что у него вместо анафемы Стеньке Разину многая лета пропели — самого князя проклятию предаст. Нет, пощады давать бунтовщикам не надо! Надо, не жалея, жестоко убивать, вешать, жечь, чтобы других устрашить, чтобы иным не повадно было воровать. Завтра же всех, кто сидит в крепи, уничтожить: зарубить, забить батогами, повесить. И не просто повесить, а вздернуть на глаголи5, глаголи те поставить на плоты и пустить по Волге. Пусть все ворье видит, пусть дрожит в страхе. На том князь и порешил, и стало ему легче. Уснул.
И как бы в подтверждение его правоты утром привезли Даниле две грамоты. Одна от государя. В ней все же похвала пришла, а в конце приписка: «...кузьмодемь-янца, посадского человека Ивашку Шуста и попа Михайла за воровство казнить смертью, а атамана Пронь-ку Иванова сыскагь, а сыскав, потому же казнить смертью, чтобы на то смотря, иным не повадно так воровать».
Вторая от приказчика. Писал он, что самолучшее именье князя Данилы ворами пограблено начисто.