Есть на Волге утес
Шрифт:
На Аигаше снова многолюдие. Ватажники живут в старых землянках, нарыли много новых. Пронька прочитал Илейкино письмо, сплюнул:
— Задурил ему Никон голову. Север, север. А что, север? Нынче здесь драться надо. Разина осуждает, а сам...
— Кто это?— Мирон кивнул на незнакомого мужика,
спящего на нарах.
— Ивашко Костятинов. Прибежал из-под Арзамаса. Казак справный, получше Илейки, пожалуй, будет. Про тебя спрашивал.
— Откуда знает? ^
_ Поп Савва грамоту тебе послал. Эй, Костятинов!
Мумарин появился.
Казак поднялся, пошарил за пазухой, достал листок, сунул Мирону в руки и снова опрокинулся на нары.
— Пьян он ныне...
Мирон подошел к коптилке, развернул листок.
«Мирону, сыну Федорову, в руки. Мирон, приходи суда, мне атаманы добрее зело надобны. Будем гнусь бить, здесь до Москвы ближе. Илейку зови тоже. Ота* ман Алена, Писано под Красной слободой, что у Темни* кова. Приходи».
ДОРОГАМИ МЕСТИ
Вся саранская черта полыхала огнем крестьянского восстания.
Аленка вела свой отряд по пустым деревням и селам. Бабы, дети и старики ютились по лесным землянкам, а если кого и заставали в избах, те боязливо рас* сказывали, что мужики все как один ушли к Темникову, Саранску и к Шацку. Барские усадьбы тоже были разграблены и сожжены. С кормами было плохо, однако отряд все разрастался. Из лесов выходили мелкие му« жидкие ватажки по дюжине человек, просились в отряд. Иногда приставали и без спросу. Вставал отряд на но« чевку в одном числе, ан утром глядишь — на сотню больше. Порядок держать было трудно: Аленка не знала в лицо не только всех ватажников, но и атаманов. Люди прибывали, сбивались в сотню, сами выбирали себе сотенного атамана и шли за отрядом. Ефтюшка метался из конца в конец ватаги, считал людей, матюгался. Сколько на сей день коней, сколько людей, сколько где кормов — не узнать. Савва, любивший поговорить, стал задумчив, молчалив, к Аленкиному коню не пристраивался, тащился в обозе. Кукин то и дело высылал вперед и в стороны разведчиков, выбирал безопасные пути. Только одна Настя была безмятежна. Она всегда ехала впереди с красным, пестрядинным знаменем, на ночевках заботилась о еде для атамана, спала рядом с Аленкой, не допуская в избу никого, кроме Кукина и Саввы. *
При выходе на берега реки Алатырь разведчики донесли— тут проходил атаман Федька Горбун, он свернул налево и пошел брать Инсарскую крепость. В Ин-саре, по слухам, сидел в тюрьме казак Васька Золотые кудри.
Аленка сразу же повернула на Инсар. Кукину и Савве сказала — помогать Федьке-атаману брать крепость.
На уме было другое — русоголовый, голубоглазый казак не давал ей покоя.
Когда пришла в Инсар, крепость была уже взята. Острожок был невелик, и Федька Сидоров взял его без труда. Тюремный смотритель рассказал, что казак Васька перед приступом переведен в Красную слободу. Видно и впрямь он был ее судьбой. Она вела их обоих в одно место.
Ватага Федьки Горбуна разрослась не меньше, чем отряд Аленки. Посоветовавшись, решили разделиться снова. Федька пошел на Саранск, Аленка ыа Темников.
При расставании Федька сказал:
— У тебя, Алена, два попа — у меня ни одного. Отпусти отца Ферапонта со мной.
Барышевский поп согласился.
Не доходя верст десять до Заболотья, Кукин, знавший о намереньях атамана, посоветовал всю ватагу туда не вести, а съездить ей самой с небольшим отрядом. Ватагу решили поставить в лесу перед Красной слободой. Пока Аленка ездит в Заболотье, он, Кукин, разведает все что следует про Темников. Савва молча согласился.
К северному берегу Мокши подошли в сумерках. Осень вошла в свои права, и темнело теперь рано. Оставив сотню в лесу, Аленка взяла с собой двух казаков и пошла по берегу, надеясь найти лодку. Лодки не было, но нашли плот —три бревна, сколоченные двумя досками. Указав сотне спешиться, лошадей пустить на траву, костров не жечь, себя не выказывать, Аленка вошла на плот.
Переправившись через реку, все трое осторожно пошли по осоке и прибрежному кустарнику. Вот и Заболотье. Но как оно разрослось! Весь берег изрыт, унизан землянками. На поляне в беспорядке торчало около сотни изб, избушек, клетушек. Горели костры, в оконцах мерцали огоньки. Посреди поляны возвышалась часовенка с новой шатровой крышей и железным кованым крестом. На опушке леса словно муравьиные кучи виднелись шалаши. Одни покрыты старой порыжелой хвойной настилкой, некоторые покрыты недавно —хвоя на них свежая.
На Аленку и ее спутников никто не обратил внимания. По селению ходили люди, горланили петухи, мычали коровы. Долго искали землянку матери, и если бы не кузница и ковальный станок, то бы вряд ли нашлл. В кузне кто-то не торопясь звенел молотком о накеваль-ню, над худой крышей вился дымок.
Землянку не узнать: вместо рогожи — новая тесовая дверь, большое слюдяное окно, над крышей высекая труба.
Аленка дернула дверь — заперто. Постучала в оконце и услышала до боли знакомый голос:
— Это ты, Еремкд?
— Открывай, Мотя!
^Мать приоткрыла дверь, но увидев незнакомых людей, захлопнула, набросила крючок:
— Проходите, проходите. У меня постоялец уже есть.
— Пусти, Мотя. Мы от дочки твоей, Аленки.
Дверь долго не открывалась, потом внутри вспыхнул
Аленка, стояла кровать. Мать тревожно смотрела на вошедших: она постарела, поседела, но выглядела вроде бы крепче, одета была лучше. Светец с лучиной освещал землянку слабо, но Мотя заметила, что пришельцы с саблями. Особенно пристально она рассматривала Аленку, но глядела не на лицо, а на пистоль за поясом, богатый кафтан и боярскую шапку.— Где дочка твоя, знаешь?—спросила Аленка, чуть изменив голос.
— Пропала она,— тихо ответила мать.— Четыре года тому.
— И вестей не было?
— Не было.
— А разве Илья из Москвы не заходил?
— Много тут нынче людей ходит — всех не упомнишь.
Аленка хотела, чтобы мать сама узнала ее, и подошла к светильнику. Слепка ударила пальцем по угольку на кончике лучины, он упал в корытце с водой, зашипев. Лучина вспыхнула ярче, осветила лицо. Мотя плянула в глаз-а Аленке, протянула к ней руки, прошептала:
— Доченька, ты?
— Мама!—Аленка не вытерпела, бросилась к цей, прижала ее худенькое тело к груди и начала целовать в щеки, в губы, в глаза.
Скрипнула дверь, вошел молодой, высокий, чуть сутуловатый парень с русой челкой на лбу, перехваченной тонким ремешком. Увидев вооруженных люден, подался было навад, но Мотя опередила:.
— Это, Ерема, дочь моя вернулась. Аленка.
Еремка ошалело глядел на троих, ничего не понимая.
— Ну это я, — весело сказала Аленка.—Ты что, девок в портках не видел?