Это было навсегда, пока не кончилось. Последнее советское поколение
Шрифт:
Эти парадоксы советской системы способствовали дальнейшему распространению практики перформативного сдвига идеологических высказываний, а также привели к возникновению особой ироничной эстетики, которая в те годы иногда именовалась различными сленговыми терминами — например, «стёб» (позже смысл этого термина расширился и несколько изменился) — и которую мы назвали иронией вненаходимости. Этот вид иронии стал неотъемлемым элементом в отношении многих представителей последнего советского поколения с идеологическими символами государства. Ирония вненаходимости отражала попытку (обычно неотрефлексированную) уйти от бинарного деления советской реальности на просоветскую и антисоветскую, на поддержку системы и сопротивление ей, на истинное лицо и маску притворства. Она строилась как имитация перформативного сдвига советской идеологии, а также обыгрывала парадоксы, несоответствия и абсурдные действия, которые возникали в результате этого сдвига в ткани советской повседневности. Когда символы системы подвергались процедуре перформативного сдвига, их констатирующие смыслы неожиданно оказывались вырваны из идеологического контекста, становясь непредсказуемыми, или абсурдными, или открытыми для новых интерпретаций. В результате обнажались не только внутренние парадоксы и несоответствия советской реальности, но и тот факт, что эти парадоксы и несоответствия были не редким исключением, а, напротив, неотъемлемым структурным элементом системы.
Ирония вненаходимости принимала самые разные формы, от широко распространенных до крайне редких. Она встречалась и в спонтанных комментариях во время бесед и разговоров, в письмах, дневниках и личных записях, во всевозможных шутках и «подколках», характерных для дружеского общения, и широко распространенном явлении советских анекдотов. Практиковалась эта ирония не только так называемыми«неофициальными» группами художников и поэтов, а целым поколением вполне нормальной советской молодежи, включая многих представителей комсомольского актива «на местах». Эта ирония реализовывалась в широко распространенных фольклорных жанрах, постоянно развивающихся и создающих пространство для личного творчества. Причем структурные черты этих жанров позволяли человеку иронизировать над парадоксами советской системы, не занимая при этом позиции ее серьезного противника.
Подведем промежуточный итог этой части анализа. В результате взаимоотношений субъекта с системой, которые строились на принципе вненаходимости, авторитетные символы повсюду воспроизводились перформативно, на уровне формы, при этом смысл, который эта форма констатировала, менялся. Идеологические ритуалы продолжали с точностью повторяться — люди ходили на демонстрации, голосовали на выборах, участвовали в собраниях, писали отчеты о выполнении общественной работы и выполнении производственных планов. Но в этой деятельности стало важнее повторять неизменную форму ритуалов и высказываний, не слишком вдаваясь в то, насколько точно эта форма описывает реальность. На уровне формы — формально — система оставалась неизменной и предсказуемой, но в жизни ее граждан она приобретала новый, непредсказуемый смысл. Ее нормальное функционирование теперь подразумевало постоянное внутреннее изменение ее смысла. Это делало систему одновременно внешне мощной и внутренне хрупкой.
Обвал этой системы начался с неожиданного изменения в описанной только что логике ее авторитетного дискурсивного режима. Случилось это в 1985-м, когда М.С. Горбачев, ставший новым генеральным секретарем ЦК КПСС, впервые начал беспрецедентные реформы в сфере идеологии, разорвав важнейший принцип авторитетного дискурса — замкнутую (circular) логическую структуру, описанную в главе 2. Такая трансформация в структуре авторитетного дискурса могла произойти только по указанию сверху, из партийного центра, и только если она была изначально представлена как оздоровление идеологии, а не ее подрыв, чем она на самом деле оказалась. Причем ни сам Горбачев, ни другие реформаторы в руководстве партии истинного смысла этих реформ не понимали и понять не могли, поскольку знания о том, как в действительности функционирует советская идеология, у них не было. Запущенная ими трансформация авторитетного дискурса нарушила его внутренний структурный принцип, что повлекло за собой колоссальные и необратимые последствия для всей советской системы.
Изменение в структуре авторитетного дискурса заметно уже в первых выступлениях Горбачева в качестве генерального секретаря партии. Сначала, как и его предшественники на этом посту, в своих выступлениях он, казалось бы, воспроизводил замкнутую логическую структуру авторитетного дискурса, знакомую нам по главам 2 и 3. Согласно традиции эти выступления начинались с перечисления «недостатков» (экономических трудностей, недостаточной политической активности общества и так далее), которые было необходимо преодолеть. Однако после этих первых фраз Горбачев переходил к заявлениям, которые явно нарушали замкнутую логическую структуру авторитетного дискурса. В соответствии с этой структурой речи генеральных секретарей в прошлом всегда объясняли, что для преодоления названных недостатков необходимо применять те же самые меры, что и раньше (меры, которые в прошлом не дали результатов), — просто делать это надо эффективнее и с большей сознательностью. Например, необходимо было еще сильнее повышать личную инициативу и творческий подход трудящихся, однако не давая этим инициативам и творчеству выходить за рамки строгого партийного контроля (см. главу 2). Горбачев же начал строить свои выступления 1985 года иначе. Он поднимал в них вопросы, которые можно сформулировать так: как нам изменить текущую ситуацию и почему меры, которые применялись до сегодняшнего дня, не дают результатов. Он не только не отвечал на эти вопросы, но давал понять, что ни он, ни партия этих ответов пока не знают. Более того, Горбачев ввел абсолютно новую тему в идеологический дискурс, заявив, что ответить на эти вопросы можно, только предоставив слово различным специалистам, не имеющим отношения к партийному руководству — управленцам, экономистам, социологам и даже обычным советским гражданам{508}. Иными словами, ответы должны были быть публично даны в ином, неавторитетном дискурсе. Это создавало потенциальный разрыв структуре авторитетного дискурса — из этого следовало, что ответы могут лежать в форме знания, которое находится за пределами авторитетного дискурса и к партийному знанию отношения не имеет. Подобные идеи, сформулированные или лишь подразумеваемые в речах генерального секретаря, адресованные всем советским людям и многократно повторенные и прокомментированные средствами массовой информации, во время партийных и комсомольских собраний, в школах и институтах, в корне отличались от традиционной формы авторитетного дискурса. Идея о том, что в рамках авторитетного дискурса сформулировать решение проблем невозможно, привела к разрыву его замкнутой структуры.
Таким образом, впервые со сталинского периода в структуру авторитетного дискурса был введен голос внешнего редактора идеологии, язык которого представлял собой идеологический метадискурс, способный извне корректировать идеологические высказывания на предмет их истинности или ложности. Вспомним, что в более ранние периоды советской истории, до наступления эпохи позднего социализма (до начала 1950-х годов), тоже существовал широкий публичный метадискурс по поводу идеологии, который формулировался внешним редактором идеологии — непосредственно Сталиным или от его имени. В начале 1950-х годов этот метадискурс исчез. Реформы перестройки тоже ввели идеологический метадискурс, способный анализировать и исправлять авторитетный дискурс партии извне — только теперь это был метадискурс «объективного научного знания», расположенного за пределами не только авторитетного слова партии, но потенциально и за пределами марксистско-ленинской идеологии вообще (этим метадискурс перестройки отличался от метадискурса сталинского периода). Появление этого нового метадискурса — точнее, появление позиции внешнего комментатора идеологии, способного говорить на этом метадискурсе, — открыл беспрецедентную возможность публично оценивать авторитетный дискурс и делать это на языке, который отличался от языка партии. Это означало, что поставленным под вопрос мог в принципе оказаться весь дискурсивный режим социализма, основанный на герметичности и неизменяемости авторитетного дискурса. Именно с этого радикального нововведения и началась перестройка. И хотя новый критический метадискурс, который был разрешен в ее начале, должен был способствовать сохранению и улучшению социалистической системы и возвращению ее к базовым ленинским ценностям, включая направляющую роль партии, в действительности это нововведение разорвало дискурсивную формацию позднего социализма и в конце концов подорвало сам тезис о руководящей роли партии.
Действительно, в течение первых трех-четырех лет перестройка была не чем иным, как поступательной деконструкцией роли советского авторитетного дискурса. Своих первых необратимых результатов она достигла именно на уровне организации дискурса партийных высказываний — ставя под вопрос весь советский дискурсивный режим. Идеологические высказывания и символы, которые до тех пор обычно никем не интерпретировались на уровне констатирующего смысла, вдруг стали описываться и анализироваться именно на этом уровне. Именно «буквальный» смысл партийных высказываний и исторических событий оказался в центре критического внимания в публикациях и телепередачах тех лет. Это было радикальным поворотом от принципа информативного сдвига авторитетного дискурса, на котором советская идеологическая система была основана десятилетиями.
Процесс деконструкции авторитетного дискурсивного режима происходил одновременно в его языковых и неязыковых регистрах. Как мы видели в предыдущих главах, до начала перестройки застывшие формы визуальных идеологических репрезентаций — транспаранты с политическими лозунгами, агитационные стенды, портреты партийного руководства страны — не воспринимались большинством советских людей буквально. Мало кто внимательно читал лозунг «Народ и партия едины!», висящий на фасаде соседнего дома, не говоря уже о его осмыслении. Эти лозунги пешеходам были «невидимы» — они превратились в застывшую форму, роль которой заключалась в том, чтобы повсюду повторяться без изменений, а не в том, чтобы быть воспринятой как точное описание реальности. То есть эти визуальные символы действовали как перформативные акты, создающие необходимые условия для функционирования советской реальности, но не описывающие эту реальность. Сам по себе этот факт, в принципе, не был таким уж секретом. То, что лозунгов почти никто не читает, как и то, что голосующие за кандидата не слишком стремятся что-то о нем узнать, было всем известно из личного опыта. Важнее было другое — то, что эти факты были впервые публично сформулированы, и это дало возможность публично обсуждать, по каким принципам строится авторитетный дискурс и какую роль он играет в конструировании советской повседневности. Именно этот метадискурс, отсутствующий в Советском Союзе как минимум с начала 1950-х, в период перестройки стал повсеместным явлением, подорвав неизменность перформативной модели авторитетного дискурса. Достаточно привести лишь один пример этого метадискурса — статью, появившуюся в 1987 году в книге «Наглядная агитация: опыт, проблемы, методика», выпущенной издательством «Плакат» при ЦК КПСС. Вот выдержка из нее:
Сегодня мы чаще всего сталкиваемся с… самым элементарным повторением содержания в изобразительной форме. Поэтому-то на плакатах, транспарантах, на огромных щитах действуют одни и те же персонажи-маски мужчин и женщин; они только «переодеваются» — то в строителей БАМа, то в солдат, то в комбайнеров, то в космонавтов и т.д. <…> Опросы на центральных улицах городов, осуществленные нашими специалистами, убедительно показали, что большая часть прохожих оказывается не в состоянии припомнить, что изображено на ближайшем стенде, то есть элементы наглядной агитации превращаются в «невидимки», материально присутствующие в городской среде, но не проникающие в сознание людей{509}.
Как видно из этого примера, метадискурс перестройки начал публично обсуждать перформативную модель авторитетного языка, заставляя читателей обращать все большее внимание именно на констатирующую составляющую этого дискурса (на то, насколько точно этот язык описывает окружающую действительность), которую ранее они научились игнорировать. Это нововведение привело ко множеству изменений, повлияв на стиль идеологических текстов, отчетов, выступлений и других пропагандистских материалов. Комсорги и секретари комитетов комсомола и райкомов, которых мы встречали в главах 3 и 6, после XIX партийной конференции 1986 года получили новые инструкции из ЦК ВЛКСМ, в которых объяснялось, что вместо давно принятых стандартных языковых конструкций теперь им надо было в своих выступлениях применять «свежие термины и выражения». Выступления должны были стать короче, в них требовалось вводить «реальную самокритику», обсуждать «реальные проблемы» и предлагать новый, незнакомый, «творческий подход» к их решению{510}. То есть замкнутой логической структурой авторитетного дискурса более пользоваться было нельзя (см. главу 2).