Это было у моря
Шрифт:
— Это потому, что у тебя слезы очень едкие. Двухнедельной выдержки слезный концентрат…
— Тебе нравится, что ли, надо мной издеваться? И что у вас всех за мания? Такое ощущение что у меня на лбу надпись: «Пни меня»…
— Ну, надпись, не надпись, но, видимо, у всех мальчиков, когда девочка плачет, возникает желание ее поддеть. Это наш способ проявить участие. А вообще — это все от смущения… Странная дурацкая попытка скрыть растерянность. Ну, а что надо-то делать, по-твоему? Научи меня ты!
— Я не знаю.
— Ну если ты, не знаешь, тогда мне ничего не остается. Или знаешь, но скрываешь? Мы же договаривались…
—
— Да ты о чем?
— Местами, Сандор Клиган, ты непроходимо туп…
— А, понял. У тебя всегда все к этому сводится. Но краснеть ты перестала. Не знаю, хорошо ли это. Может, мне пора научиться?
— И продолжаешь издеваться. Будем считать, это от смущения, и ты покраснел. Я хочу отключится. Хочу все это забыть.
— Все это? Что именно?
— Все. Поможешь мне с этим?
— С этим — всегда. Только на тебе одежды для подобных занятий многовато… Надо это исправить…
— Так исправь. Или давай, я сама.
Она стянула майку, занялась ремнем. У Сандора, как всегда, захватило дух от ее совершенства и этой неисправимой девичьей хрупкости. Какой она станет через пять лет? Останется ли с ней эта ее отличительная черта, или она потихоньку заматереет, станет похожа на свою покойную мать, что поджимала губы, проходя мимо него? Он наверняка не увидит этих занятных изменений — при лучшем раскладе он сможет надеяться встретить ее — уже не Пташку, а наследницу рода Старков — где-нибудь на приеме, куда его никогда не позовут. Разве что в качестве охранника. Но и тут надежды не было, он же себя запятнал: убийствами, которых не совершал. У охранника честь должна быть, как у институтки: один шаг в сторону — и пропал. Какому потенциальному работодателю будет интересно, что он даже никого не убивал? Девицу, правда, все равно умыкнул — ну да, по любви, но это ничуть не улучшало ситуацию. Кто ему доверит жену, детей? К отталкивающей внешности приплюсуется еще и отличный послужной список маньяка-убийцы маленьких девочек. Его карьере точно пришел конец — честной, по крайней мере. Или менять профиль — или соглашаться на чернуху, заползать в криминал, в котором он и так уже по уши.
Пожалуй, легче сразу пойти с повинной в полицию — по крайней мере, избежит встречи с Григором. Другое дело, что он вовсе не хотел ее избегать. Только сплавит Пташку в гнездо — и вперед, к светлому будущему. Любовь — это, конечно, очень мило и сладко, но за неимением того, и месть сгодится. Выдержанная годами, как хороший коньяк, жажда реванша. Лишь бы Пташку убрать восвояси. Но почему-то Сандор боялся, что она и будет единственным свидетелем его краха — или его победы. И то, и другое было плохо…
Что за мысли лезут ему в голову в тот момент, когда рядом раздевается самая желанная девочка на свете? Она уже сбросила верхнее свое облачение и теперь, страдальчески сдвинув темные непривычные брови, боролась с лифчиком. Обернулась к нему: «Не поможешь?» Он взял ее за плечи, повернул к себе спиной, скользнув рукой от тонкой шеи по неровной выпуклости позвоночника к застежке, расстегнул крючки. Этот, казалось бы, будничный жест — не было в нем ни страсти, ни каких-то особенных скрытых смыслов — просто банальная взаимовыручка двух людей, уже порядочно долго ночующих в одном помещении — вдруг открылся Сандору во всей своей немыслимой интимности и близости, и он вдруг мучительно, до судорог в мозгу, возжелал иметь возможность делать это каждый вечер — всю жизнь. Смотреть, как она умывается, как спит, подложив ладонь под щеку, как зевает по утрам, как напяливает на себя эти свои дурацкие узкие штаны, спеша на работу или еще куда-нибудь. Как раздевается по вечерам, не смущаясь, сбрасывая, как одежду, все надетые днем маски и условности. Как на ее голой спине виднеется след от лифчика — как полоса от самолета на фаянсе неба…
Из этого была сделана ткань жизни — той самой, что у него никогда не было с момента, как умерла Ленор. Было страшно жестоко попробовать все это на вкус — и потом лишиться этого добровольно и, скорее
Он было уже собирался задать ей пару вопросов — когда она повернулась и, по своему обыкновению, пропустив свои руки под его, вцепившись теплыми ладонями в его плечи, встав на цыпочки, потянулась к нему за поцелуем. От ощущения ее обнаженной груди, коснувшейся его тела, все вопросы тут же куда-то ушли — нет, это она должна была что-то забыть — а что в итоге получается? Он, как мальчик, уже ничего не соображает от одного ее приближения. А она меж тем шла дальше — с каждым разом смелея и сводя его с ума. Одной рукой обнимала его за шею — ее роста на это едва хватало — а второй…
— Не надо этого делать. Что ты себе придумала? Если ты будешь продолжать, мы и до кровати не доберемся. Слишком долгое воздержание, Пташка, не идет на пользу. От меня не будет никакого проку — а ты начинаешь меня пугать…
— Это я делаю — пугаю тебя? Мне кажется, в любви нет правил. Я делаю то, что приятно мне — и приятно тебе, нет? По крайней мере, так должно быть. Я так устала поступать так, как от меня ждут — а я хочу забыть про них про всех. Пусть себе остаются за порогом, пока мы с тобой внутри — им пристало. А здесь нас будет только двое. Так будет честно. А еще — все, что за дверью, растворяется, когда мы просто вместе. Как сейчас. Это же так незамысловато, а ты говоришь — пугаю. Ты видишь — я вся пред тобой — какая есть. И нет ничего, никого более. Я не хочу тебя пугать. Я хочу сделать тебя счастливым. Если ты хотя бы чуть-чуть мне доверяешь — позволь мне попробовать. Я так мало знаю — и тебе, наверное, смешно. Но ты не смей смеяться — и не смей от меня прятаться. Потому что все, что я делаю, или сделаю — искренне. Потом, когда-нибудь — если нас разведет жизнь, и тебе придет в голову усомниться во мне или в моих чувствах — ты вспомнишь это наше время — то, что у нас не успели отнять — и поймешь, что хотя бы доля правды во всем этом была… И еще — я только начинаю путь — а ты для меня как карта — если ты будешь подсказывать или тушеваться, хорошенький из меня выйдет путешественник. Лучше тогда и не начинать… Просто дай мне свободу действий, не переспрашивая, не смущаясь — это как тот рисунок… Я карандаш — ты бумага, ладно? Давай хотя бы попробуем?
Возразить на это было трудно. Пташка-иезуит, соблазняющая не только телом и речами, но немыслимой, кристальной искренностью. Он дал ей полную свободу действий — и тут же об этом пожалел — но не было моментов честнее и нежнее, чем все то, что ей пришло в эту бесшабашную голову проделать с ним. И когда Сандор завис где-то в уже знакомой ему точке между небом и преисподней: небом — потому что куда он мог еще упасть, держа ее в объятьях — и пеклом, что ждало его за то, что он эти объятья допустил — когда он в редкие моменты долетал до затерянного в небытии островка рассудка, все спрашивал себя — смогла ли Пташка отключиться от реальности, как заставила забыться его самого? И только потом, глянув ей в глаза он понял — забвение, как и взлет и падение — тоже было одно на двоих.
========== IX ==========
No, I know what you said
But that doesn’t mean that I understand
And you don’t know what I meant by that
But it’s sweet that you tried
That you’re on my side
If you were my head
You’d know where it hurts
You’d clean up the dirt
If you were my head
I would be heard
As close, as close as we’ll get
We touch and it’s gone
I must have been wrong when I thought
Everything melts in us
Though sometimes it does
If you were my head
You’d know where it hurts
You’d clean up the dirt
If you were my head
I would be heard
No, I’ll never be you
But I don’t need to
As long as you love me like you
If you were my head
You’d know where it hurts
You’d clean up the dirt
And I would be heard
If you were my head
You’d know where it hurts
You’d clean up the dirt