Это было у моря

Maellon

Маив развернулась и неторопливо ушла прочь, а Клигану ничего не оставалось, как вернуться в свой опять опустевший дом. Ну, не тащить же ее было за волосы! Волосы у Маив были чуть светлее, чем его собственные. Пока она спала — а сон у Маив был воистину мертвым — Сандор с тоской разглядывал эти прямые каштановые пряди, разметавшиеся по подушке, и думал, что нет в них ни света, ни того лукавого блеска, что делали рыжие кудри Пташки почти живыми. Просто волосы — еще одна ненужная часть тела. Возможно, Маив и была права — она заслуживает большего. Уж точно не постоянных сравнений не в ее пользу. Все эти отношения были всего лишь грубоватой подделкой — но порой от них было так уютно — и ему, и ей.

3.

После всего, Пташка умудрялась разрушать его жизнь, даже находясь за сотни миль. Она рисовала свои ностальгические портреты, обнималась с Тиреллом — и крепко держала Сандора когтями — не то за горло, не то за яйца. Все это было весьма неутешительно,

и Клиган, в очередной раз прокляв всех баб на планете, махнул рукой и продолжил жить дальше, выкинув из головы Маив и старательно отмахиваясь от беспрестанно навещающих его образов Пташки в обнимку с хромым очкариком. Иногда, длинными ночами, ему приходило в голову, что рисовала девчонка все же не Тирелла — а его. Что-то это все же значило. Только вот что, Сандор не мог понять. А когда вроде бы начинал понимать, суть неизбежно ускользала — как предутренний сон. Как она сама когда-то ускользнула несбывшейся мечтой из его никчёмных объятий. Он давно уже понял причину ее ухода — но простить до конца все же не мог — не ее бегства, а того, что она не сказала ему, что намеревается его бросить, и что это была прощальная ночь. Сандор тысячи раз прокручивал в голове события того вечера и не мог понять, что было бы, скажи она ему правду. Вероятно, он бы просто ее не отпустил. Возможно, правда нужна была именно для этого. Впоследствии ему пришло в голову, что, прежде чем тащить ее в постель, надо было все же извиниться за свое поведение, и в особенности — за паскудное письмо. Если бы они поговорили в самом начале — если бы она наорала на него, выпустила пар, поколотила бы его, как это за ней временами водилось, в конце концов — возможно, утро следующего дня сложилось бы совсем иначе.

Вся эта драма была иллюстрацией истории об упущенных возможностях, и чем старше Клиган становился, тем яснее ему было, что основные упущения были с его стороны. Но больше жизнь ему шансов не предоставляла — а в столице был треклятый Тирелл со всем своим загребучим многочисленным табачным кланом под председательством въедливой старухи Оленны.

Да и прав появляться на пороге у Пташки у него не было. Была только одна вещь, что лежала на чаше весов с его стороны — а с другой были навалены все его идиотские выходки, случайные измены и прежде всего нерешительность и страх. За себя, за нее. Возможно, все вышло по лучшему варианту. Он никогда не был сокровищем — даже сейчас, кое-как выбравшись из бутылки и наладив жизнь. Тирелл всегда будет круче, умнее, богаче. Пташка всегда заслуживала большего — и теперь у нее есть почти все. Не почти. Все, даже свобода. Даже если она об этом не знает — да и незачем ее посвящать в подробности. Меньше знаешь — крепче спишь.

Сандор поежился и засунул руки в карманы. Сырость проникала везде — казалось, даже умудрялась просочиться сквозь плоть.

И теперь, со всей этой самой ей неведомой свободой, она-таки притащилась сюда продавать треклятый Ланнистеровский склеп, хотя отлично могла послать этого своего патлатого кузена-адвоката улаживать за нее все формальности. Однако, она приехала сама. Одна, без Тирелла. И в первый же вечер заявилась к нему, хотя вроде бы по ошибке.

Когда Сандор понял, кто именно только что вошел к нему — он как раз собирался закрывать лавочку и ехать домой — он забыл, кто он есть и зачем он здесь. Ее силуэт изваянием стоял у него перед глазами: не полуночной грезой, но реальностью, возле его собственной двери. Он и забыл, как она красива. В дурацкой куртке, с рыжими прядями, собранными в небрежный пучок на макушке, она была все еще прекрасна — и даже еще прекраснее, чем он ее запомнил в столице. Возможно, потому, что она была настоящей и, как всегда, пришла к нему сама. От этой мысли его бросило в жар, и пришлось задержаться в подсобке — разглядывая ее и пытаясь себя как-то угомонить. Возможно, она просто зашла повидаться со стариком, что давно уже лежал в смешанной с песком земле на небольшом кладбище с видом на море. А он себе все придумал.

Сандор сам себе хмыкнул и мысленно поаплодировал здравости своих суждений. Видимо, он стареет.

Пташка была так холодна, так формальна, так очевидно отстранена, что глупо было бы думать, что что-то еще между ними осталось. Просто пришла купить вина. Был только один момент, за который Сандор продолжал цепляться с упорством идиота — то мгновение, когда он вышел из тени, и до Пташки дошло, кто перед ней стоит. Пока она еще не успела нацепить один из своих карнавальных костюмов: Сансы, Алейны, любой хреновой суки, которые хранились у нее в загашнике для подходящего случая и нацеплялись со скоростью, достойной самого ловкого фокусника. Но в тот момент, до — она была настоящая. Такая, какой представала перед ним тысячи лет назад: с вечным вопросом в прозрачных глазах, слегка нахмурившись, словно решала слишком сложную для нее задачу. А в ее взгляде тонул весь мир — и Сандор вместе с ним — в этом молчаливом вопросе. Ты здесь? Ты со мной? А на это он так и не знал ответа. А если и знал, то боялся себе на это отвечать — как тогда,

так и сейчас. Пташка была слишком сильным откровением — и слишком больно это откровение по нему било. Как током по оголенным проводам нервов. Как сейчас — когда он случайно ее коснулся, и она отскочила. Как бы там ни было — что-то между ними еще осталось. Только непонятно, с каким знаком. Возможно, и для нее это было слишком: больно, пугающе, безнадежно. Повода ему верить у нее не было. А у него было слишком много вопросов, ответы на которые он знать не хотел, а меж тем это было необходимо. Но вранье, как уже было проверено, приводило к краху всего. А правдой Пташка, похоже, делиться совершенно не хотела. У нее теперь была своя собственная, придуманная истина, и она в нее верила. Ей не хотелось быть Пташкой — она в который раз сменила личину. А Сандору были нужны не ее маски — а только она сама. Та, что когда-то к нему потянулась— и обожглась, как бабочка, летящая на открытое пламя. Тогда, сейчас и навсегда.

Сандор дошел до лавки, на минуту зашел внутрь, чтобы забрать курку с документами и погасить свет. Потом пошел к машине, завел мотор и тихо поехал по влажной, дышащей паром дороге по направлению к дому. Мечты мечтами, а завтра был рабочий день. Ему же было слишком много лет, чтобы играть в прежние игры. Слишком много терять для того, чтобы бежать без оглядки за блуждающим огнем. Когда Пес отошел на второй план, его место занял новый, трезвый Сандор — набивший руку в затыкании собственного нытья, с ненавистью вгрызаясь лопатой в каменистую, вечно сухую землю вокруг виноградника. И этот самый Сандор сейчас настоятельно советовал бросить все эти бредни по поводу заскочившей на гастроли барышни. У него была жизнь — и надо было идти путем, что она ему предлагала. Ничего другого ему не оставалось — и не было никаких предпосылок думать иначе. Карты давно уже были выложены на стол, эта партия была сыграна, и он проиграл. Возможно, по собственной дури, но все же проиграл. Победителей не судят — а проигравшие не машут кулаками спустя четыре года после того, как закончилась игра. Слишком глупо. Слишком наивно. Слишком поздно.

Сандор прибавил ходу, и вскоре фургон запрыгал по неровностям размытого дождями подъезда к гаражу. Он был дома.

========== VI ==========

им казалось, что если все это кончится — то оставит на них какой-нибудь страшный след

западут глазницы

осипнет голос

деформируется скелет

им обоим в минуту станет по сорок лет

если кто-то и выживает после такого — то он заика и инвалид,

но меняется только взгляд

ни малейших иных примет

даже хочется, чтоб болело,

но не болит

им казалось — презреннее всех, кто лжет

потому что лгать — это методично тушить о близкого страх; наносить ожог

он ей врет, потому что якобы бережёт,

а она возвращает ему должок

у него блэк-джек, у нее какой-то другой мужик

извини, дружок

как же умудрилась при нас остаться вся наша юность

наша развеселая наглеца

после всех, кого мы не пожалели

ради дурного ли дельца

красного ли словца

после сотой любви, доеденной до конца

где же наши черные зубы, детка

грубые швы

наши клейма на пол-лица

Вера Полозкова — Baby — Face Whores

Cанса III

1.

Глупый будильник не сработал — или она его просто не слышала? Санса проснулась без пятнадцати десять и поняла, что не только опаздывает — по сути, она уже опоздала. Это было несолидно и глупо. Приехать из столицы ради этой встречи и явиться на нее получасом позже? Она наскоро умылась, поблагодарив в душе семь небес и семь преисподних за то, что вчера помыла голову и заплела мокрые космы в косу: теперь оставалось только распустить волосы, и дело сделано — нежный образ, мягкие волны. То, что надо. От привычной водолазки с короткими рукавами она отказалась. Что-то ей подсказывало, что тип, что ждал ее в ресторане, предпочитает декольте и женственный силуэт. Идти абы у кого на поводу она не хотела, поэтому надела кофту нейтрального бежевого цвета с треугольным вырезом и рукавами три четверти и тёмные брюки вместо привычных джинсов. Спокойно и без особого вызова. «Здравствуйте, я девочка двадцати лет, я немного взрослюсь, но своего возраста уже не стесняюсь». Она заперла дом, запрыгнула в машину и, безобразно разогнавшись еще до рукава трассы, вылетела на привычных восьмидесяти на почти пустое шоссе. Может, все не так безнадежно. Она приехала к ресторану в десять ноль шесть — к счастью, парковаться можно было прямо рядом со входом — это вам не столица.

В ресторане обнаружился очень дородный господин лет пятидесяти с неожиданно густыми темными волосами — они выглядели настолько ненатурально, что Санса заподозрила, что он носит парик, пока не подошла ближе и не заметила у него на макушке небольшую лысину — все же свои. По телефону у него был такой моложавый голос, что Санса рисовала себе этакого нервного худощавого ипохондрика, который вечно хочет всех осчастливить и, естественно, делает все невпопад и криво. И тут она ошиблась.