Это случилось в тайге (сборник повестей)

Клещенко Анатолий Дмитриевич

— Я был пьяный, не видел…

— Хм! По-моему, кто убирал — сам скажет. В его интересах…

— А если я? Тогда что? — спросил Воронкин.

— Ничего. Ты — значит, ты. Забыл, как твоя фамилия?..

— Допустим, Воронкин.

— Больше никто не трогал бутылок?

Ответом было молчание.

Шугин, ни на кого не глядя, собирался. Отбрасывая ненужное, складывал в вещевой мешок белье. Сдернув с гвоздя костюм, злобно искривил рот и, подумав мгновение, комом затискал поверх белья, словно не имеющую цены тряпку:

— Пригодится проиграть в пересылке… Я готов,

начальник.

Майор молчал.

Вернулся с двумя кусками фанеры и молотком выходивший начальник отделения уголовного розыска. Поскреб в затылке, сказал:

— По инструкции не получится, товарищ майор. Тары нет подходящей. Разрешите, я по-своему?

Наблюдая за Шугиным, майор, не глядя, согласно качнул головой. Шевчук составил бутылки на одну из фанерок. В другую забил три гвоздя так, что гвозди торчали, как зубья грабель. Угадывая гвоздями в горлышки, накрыл фанерой бутылки и натуго связал обе фанеры бечевкой.

— Порядок, Сергей Степанович!

— Прощаться с друзьями не хочешь, Шугин? — спросил тот, не спуская глаз с парня.

— Пока, мужики! — глядя в пол, буркнул Виктор и торопливо пошел к двери.

— Обыск делать станем? — негромко спросил Шевчук.

— Ни к чему, Виталий Николаевич. Будем надеяться, что прокурор не вернет дело на доследование, если и не сделаем. Без обыска нашли все, что нужно. Идемте.

В дверях он обернулся. Еще раз посмотрел на всех четверых, на каждом подолгу задерживая взгляд. Сказал, ни к кому определенно не адресуясь, всем:

— Вот так… Это по-вашему называется „все в законе“? По-нашему это называется подлостью…

Дверь захлопнулась.

Никто не посмотрел вслед ушедшим. Не смотрели и друг на друга. Каждый заглядывал себе в душу. Каждый считал нужным молчать об увиденном там.

— Кто может запретить человеку надевать на себя аркан? — наконец произнес Воронкин. — Внатуре мог сказать, что нашел…

И опять наступила тишина.

Потом Николай Стуколкин, отшвырнув давно погасший окурок, надел ватник. Молча пошел к дверям. Его не спросили — куда. Вслед за ним вышел Ганько.

Из полутьмы сеней они видели, как шли к конному двору уезжающие. Высокий, в черной шинели с развевающимися на ветру полами, похожий на нескладную птицу начальник милиции. Он слегка сутулился, задвинув руки в карманы. Что-то ему доказывая, старался не отстать от него Латышев. Шевчук нёс завернутый в газету пакет с бутылками — бережно, как дорогую покупку из универмага. И позади всех, словно его и не конвоировали вовсе, словно милиция забыла о нем, шел бывший Виктор Шугин, теперь опять Витёк Фокусник.

Не только Ганько и Стуколкин смотрели на отъезд. У крыльца стояли Василий Скрыгин, Тылзин и Сухоручков, а поодаль, возле прируба, Настя.

— Жаль парня, — вздохнул Иван Яковлевич. — Не выдержал. Сорвался-таки…

— Значит, и жалеть нечего, — назидательно сказал Сухоручков.

Скрыгин не согласился с ним:

— Все равно жалко. II из-за чего? Сварила же голова, а?

— Спать надо, хлопцы! — скомандовал Тылзин, и все трое, не замечая стоящих в темноте, тоже сливаясь с тьмою, прошли через сени. Одной

плоской и черной тенью заколыхались в ярко-желтом прямоугольнике открывшейся двери. Войдя, затворили за собой тьму.

Придерживая незастегнутые полы ватника, Николай Стуколкин мягко спрыгнул с крыльца и направился к Насте. Та, повернув голову на скрип подмерзающего снега, смотрела удивленно, пугливо.

Подойдя, Стуколкин какое-то мгновение пристально разглядывал девушку, словно видел впервые. Сказал, отворачиваясь:

— Такого пария загубила, гадючка!

Настя схватила ртом воздух, чтобы крикнуть, но не крикнула. Распахнув дверь, ринулась ко второй — в комнату, чем-то загремев в коридоре. Тогда Стуколкин неторопливо повернулся, посмотрел на правую половину барака, где погас свет, на освещенные, кажущиеся без занавесок бесстыдно нагими окна левой. Неведомо кому и о ком сказал:

— Падаль.

24

Теперь счастье можно было не прятать. Вернее, можно позволить ему стать счастьем, нетаимой от людских глаз близостью, порою щемящей сердце. Цветок станет цветком, раскрыв свою дивную красоту. Надо только сказать ему: расцветай, не бойся!

Наверное, Настя не умела сказать этого, заставить счастье расцветать. Заветные, неведомые ей слова скажет Борис. Скажет — и Настино сердце расцветет вместе с цветком счастья. Конечно, теперь он их скажет!

Вчера увезли Шугина. Правда, остались другие, но они не главные. Они — тень Шугина. Тень страшного человека, вора, которого она жалела когда-то. Даже продолжает жалеть его загубленную жизнь. Теперь, когда Шугин не мешает счастью стать счастьем…

Ведь он даже нравился ей, теперь она разбирается в таких вещах. Но зачем Стуколкин сказал, будто, она, Настя, его погубила? Разве она заставляла обворовывать магазин? Пить? Ей так хотелось, чтобы Виктор именно бросил пить, а о худшем даже не думалось. Ведь он перестал было пьянствовать. И вдруг…

Мысли текли сами собой, Настя испугалась их самостоятельности. Лучше она спрячется от них за широкими плечами Бориса. Как пряталась девчонкой на теплую печку от холодных, представлявшихся похожими на мышей, неясных страхов, одна оставаясь дома. Заветное слово Бориса прогонит все страхи, все сомнения!

Накинув платок, девушка вышла на улицу.

Лесорубы уже вернулись с работы. Но мало кому хотелось сидеть в бараке. Настойчиво напоминала о своем рождении весна, звала уловить первое свое дыхание, обрадоваться: ей-богу, живет! Дышит!

Николай Николаевич Сухоручков, сидя на перилах крыльца, с показным неудовольствием крутил головой, уклоняясь от капели. Прежде чем упасть, капли собирались на концах сосулек, свисающих с навеса над крыльцом, долго грозили падением. Сухоручков громко, беззлобно чертыхался, ежился, когда капля попадала за воротник, но не уходил. Сам себя убеждал, будто отсюда лучше видна газета, развернутая примостившимся на верхней ступеньке Тылзиным. Всегда можно сказать: „Стой, стой, Иван Яковлевич! Чего это там за „На берегах Вахша“? Ну-ка давай вслух“. Или: „Что там слева-то, фельетон? Прочитай, кого кроют“…